– Не-а.

– Ну, теперь знаешь.

Через несколько дней Наполеон Соло[5] обнаружил у себя на портфеле чьи-то чужие отпечатки пальцев. Я посмотрел на папу.

– Я же говорил, – сказал он.

А вот с амбаром мы ничего не делали. Не поджигали мы амбар.

Амбар стоял заброшенный. Когда Корпорация выкупила ферму Доннелли, он приобрел новую ферму, где-то около Сордса. Забрал с собой все, кроме дома, амбара и амбарной вони. В сырые дни запах просто с ног валил. Дождь размочил свиной помет, который лежал там годами. Амбар был громадный и зеленый. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов. Это было опасно. У Доннелли было ружье и одноглазый пес по кличке Сесил. А еще брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора едут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.

– Вот же блаженный, – бормотала она про себя, я услышал.

Как-то ма заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:

– Он блаженный!

Па дал мне подзатыльник.

Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но все равно казался вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Па утверждал, дескать, это потому, что глаз сквозняком надуло, когда дядя Эдди подглядывал в замочную скважину.

Если сделать глупое лицо или изображать заикание, а в эту минуту ветер переменится или кто-то хлопнет тебя по спине – все, останешься таким навсегда. Деклан Фэннинг – ему было четырнадцать, и родители собирались отправить его в интернат, потому что он курил, – страшно заикался. Это потому, что он передразнивал какого-то парня, который заикался, и тут его кто-то возьми да и хлопни по спине.

Заикаться дядя Эдди не заикался, но говорил только два слова. «Славно, славно».

Однажды мы ходили к мессе, а Доннелли стояли за нами, и отец Молони говорит:

– Можно садиться.

Мы стали подниматься с колен, а дядя Эдди говорит:

– Славно, славно.

Синдбад как рассмеется. Я посмотрел на папу, чтобы убедиться, что он не подумал на меня.

В амбаре можно было лазать по сену. Мы прыгали с одной копны на другую, и ни разу никто не ушибся, так здорово. Лиам с Эйданом говорили, что у брата их мамани, у дяди Мика, есть такой же амбар, ничуть не хуже амбара Доннелли.

– Где? – спросил я.

Они как будто не поняли.

– Где амбар-то?

– В деревне.

Мы видели мышей. Я-то не видел, только слышал, но все равно говорил, что видел. Кевин видел много мышей. Зато я видел раздавленную крысу со следами шин на спине. Мы пытались ее поджечь, но не вышло.

Однажды мы сидели под самой крышей, а тут зашел дядя Эдди. Он не знал, что мы внутри. Мы задержали дыхание. Дядя Эдди огляделся и вышел. Через открытую дверь падал солнечный свет. Это был тяжелая раздвижная дверь из гофрированного железа. Весь амбар был из гофрированного железа. Мы сидели так высоко, что доставали руками до крыши.

Вокруг амбара вырастали скелеты домов. Дорогу расширяли, и около побережья громоздились пирамиды труб. Дорога будет вести прямо в аэропорт. Кевинова сестрица Филомена однажды сказала, что амбар похож на отца всех домов, который за ними присматривает. Мы ответили, что ей, Филомене, пора в психушку сдаться добровольно, но амбар и правда был похож на отца всех новых домов.

Из города примчались три пожарных бригады, но с огнем не справились. Вдоль дороги неслись потоки воды. Случилось все ночью. На следующее утро мы проснулись, пожар уже кончился, но мама не пустила нас посмотреть, и следила, чтобы мы не удрали. Я залез на яблоню, только мало высмотрел. Яблонька была хилая, яблоки росли на ней паршивые, а листьев зато пропасть.

Пошел слух, что неподалеку от амбара нашли коробок спичек. Мамке об этом рассказала миссис Паркер, которая жила в коттедже. А мистер Паркер работал трактористом у Доннелли. Каждую субботу он ходил с дядей Эдди в кино.

– Снимут теперь отпечатки пальцев, – сказал я маме.

– Ага, ага, снимут…

– Снимут отпечатки пальцев, – рассказывал я уже Синдбаду, – и если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и отправят в Артейн[6].

Брат мне и верил, и не верил.

– Будешь там на треугольнике играть, – издевался я.

Глаза брата наполнились слезами; в эту минуту я его ненавидел.

Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бирн, что жила через два дома от нас, шепотом рассказывала об этом ма. Обе крестились.

– Наверное, там ему будет лучше, – все повторяла миссис Бирн.

– Да, да, конечно, – соглашалась мама.

До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его еще не увезли. Мама устроила нам пикник в саду. Вернулся с работы папа – на работу он ездил на поезде. Ма сразу ушла из-за стола, чтобы поговорить с ним без наших любопытных ушей. Я знал, что она рассказывает про дядю Эдди.

– Серьезно, что ли? – переспросил па.

Мамка кивнула.

– Он сегодня нагнал меня по дороге к поезду, и ничего об этом не сказал. Только приговаривал: «Славно, славно».

Они задумались и вдруг разом покатились со смеху.

Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжегся.

Амбар облез, перекосился и покорежился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен отваливалась слоями, а железо под ней было бурое, ржавое.

Все в один голос твердили, что амбар поджег кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что это был он. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Кортаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.

В ясные дни мы видели рыжие хлопья в воздухе под крышей. Особенно если ветрено. Иногда я возвращался домой, а они были у меня в волосах. И земляной пол тоже стал красный. Амбар съедала ржавчина.

Синдбад дал честное слово.

Мамка откинула ему волосы со лба и расчесала пятерней. Она тоже чуть не плакала:

– Фрэнсис, я уже все перепробовала. Еще раз дай честное слово.

– Честное слово, – хныкал Синдбад, и ма принялась развязывать ему руки. Я тоже ревел.

Мамка привязала его за руки к стулу, потому что он обдирал корочки на губах. Визгу было! Лицо Синдбада налилось кровью, потом аж полиловело; он так зашелся в крике, что вдохнуть не мог. Губы его были в корочках и ранках из-за горючего из зажигалки. Две недели казалось, что у него вообще губ нет.

Мама поставила Синдбада на ноги и прижала руки к бокам.

– Ну-ка, покажи язык. – Она по языку умела определять, врет человек или не врет.

– Не врешь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.

Синдбада вообще-то звали Фрэнсис. Честный Фрэнсис спрятал язык. Ма отпустила его руки, но он сдвинулся с места. Я подошел к ним.

Бегом по волнорезу, прыжок и успевай кричи: «Путешествие на дно моря![7]» Кто больше успеет выговорить, пока не плюхнулся в воду, тот выиграл. Победить в этой игре никак ни у кого не получалось. Один раз я дошел до «моря», но судил Кевин и сказал, что, мол, у Падди задница окунулась в воду, когда он еще «дно» не договорил. Я запустил в Кевина камнем, а Кевин запустил камнем в меня. Промахнулись оба.

Когда «Морское око» поглотила гигантская медуза, я спрятался под буфет, такая жуть напала. Сначала вроде бы не боялся, даже заткнул уши пальцами, когда папа сказал маме, что смех и грех, такого и не бывает вовсе. Но когда гигантская медуза сплошь облепила подводную лодку, я не стерпел и пополз под буфет. Лежал на пузе и даже плакать забыл со страху. Ма сказала, что медузы больше нет, но я не вылез, пока не началась реклама. Мама сама отнесла меня спать и даже посидела рядом немного. Синдбад уже уснул. Я вставал попить воды. Ма сказала, что не разрешит смотреть новую серию на следующей неделе, но забыла про запрет. Как бы то ни было, следующая серия оказалась вполне безобидной: о сумасшедшем ученом, который изобрел новую торпеду. Адмирал Нельсон боксерским приемом сразил сумасшедшего ученого, и тот влетел лбом в перископ.