Roddy Doyle

PADDY CLARKE HA HA HA

© Roddy Doyle, 1993

© Перевод. О. Майорова, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.

– Квигли!

– Квигли!

– Квигли, Квигли, Квигли!

Лиам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лиама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали ее миссис О’Коннелл.

– Потрясающе было бы, ага? – вздохнул я.

– Ага, – поддакнул Кевин. – Нехило.

Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лиам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнем по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лиама вон из класса и долго не возвращался. А Лиам в тот день совсем не вернулся.

Джеймс О’Киф прошептал:

– Я бы обгадился – он бы меня убил!

– Угу.

– Нечестно, – ворчал он, – нечестно.

Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя к нам спиной, и говорит:

– О’Киф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю.

Однажды сказал так, а Джеймса О’Кифа вообще не было. Свинкой болел.

Хенно привел Лиама в порядок в учительском туалете, потом пошел с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвез Лиама к тетке, потому как дома у О’Коннеллов никого не было. Тетя жила в Рахени[1].

– Бумаги он два рулона извел, – рассказывал Лиам, – и шиллинг мне дал.

– Вранье, покажи.

– Вот!

– Тю, это три пенса…

– Я остальное все потратил. – И с этими словами Лиам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам. – Вот!

– Дай одну.

– Там всего-то четыре штучки осталось. – Лиам засунул ириски обратно в карман.

– Ах, так, – сказал Кевин и толкнул Лиама.

Лиам побрел домой.

В тот день мы возвращались домой со стройки. Набрали длинных шестидюймовых гвоздей, дощечек – кораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан как дал деру – он страшно хрипел, задыхался от астмы. Ну мы и побежали тоже. Кто-то за нами гнался. Но мне пришлось ждать Синдбада, и я увидел, что никто за нами и не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идет ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.

– Сторож идет! – заорал Кевин и проскользнул в дырку.

Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как мой брат громко сопит. Мы присели у ворот ближнего к забору дома – О’Дрисколлов.

– Патрик, – захныкал Синдбад.

– Синдба-а-ад, – передразнил Кевин.

Эйдан засунул пальцы в рот. Лиам пульнул камнем в забор.

– Маме скажу, – ныл Синдбад.

Я сдался. Отцепил мелкого, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четверг – пастуший пирог[2].

Отец Лиама и Эйдана выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, но Кевин говорит, слыхал. Ма говорила, что это он по жене тоскует.

– По миссис О’Коннелл?

– Верно, верно.

Па с ма был согласен.

– Горюет, бедняга, – вздыхала мама.

Кевинов отец утверждал, что мистер О’Коннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил «мистер О’Коннелл», он говорил «наш лудильщик».

– Кто бы говорил – сказала моя мама. – Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру О’Коннеллу напиться? В Барритауне[3] и паба-то нет.

– В Рахени зато целых три.

– Рахени не ближний свет, не наездишься, – сказала ма. – Бедняга мистер О’Коннелл. Что уж толковать о нем.

Кевин рассказал Лиаму, что видел, как его папаня смотрит на луну и прямо так «у-у-у», точно волк-оборотень.

Лиам обозвал Кевина брехлом.

Кевин заорал: «А ну, повтори!» Но Лиам повторять не стал.

Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали там играть, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Ма Синдбада отшлепала. Держала его за руку и шлепала, а он уворачивался, так что не сильно досталось. Но Синдбад все равно ревел, и ма его отпустила.

Синдбад у нас рева-корова.

– Не дите, а сто фунтов убытку, – сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти нам вдвоем и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.

Впотьмах еще переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке грязища, сторожа, в цемент еще вляпаюсь. Ма отправила нас мыть руки. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за все хорошее.

Я должен был присматривать за Дейрдре, лежащей в колыбельке, пока ма надевала мелкому чистые носочки. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго смотрела ему в глаза. «Ладно-ладно, успокойся уже», – говорит. Я испугался, что сейчас ма спросит, что же все-таки случилось, а он наябедничает. Я качал колыбель, подражая ма.

Мы развели костер. Мы всегда разводили костры.

Я снял свитер, чтобы он не провонял дымом, – холодновато, правда, но терпеть можно, – и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы гуляли по стройке. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от хлеба – большие кучи корок с остатками джема. Через проволочную ограду мы наблюдали за чайкой, тянувшей шею за аппетитной корочкой, – клювик короток. Чайка почти схватила лакомый кусок, но вдруг еще одна корка вылетела из двери и прямо птице по голове. Строители в сарае взревели от смеха.

Со стройки все куда-то подевалось. Осталась только квадратная яма с грязью, обломки кирпичей да следы автомобильных шин. А вот и новая дорога, которая раньше была сырым цементом; а в конце нее – новая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали на цементе, но их стерли, ничего не осталось.

– Тьфу, дерьмо, – сказал Кевин.

Весь Барритаун был исписан нашими именами, все тротуары и дорожки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. А утром, когда наши надписи находили, было уже поздно – цемент застыл. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут по домам искать мальчишек, которые им весь цемент испортили.

Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.

Мы однажды написали адрес Лиама, имя и фамилию черным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене внутри одного из домов. И ничего ему не было.

Как-то раз ма не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руки, присмотрелась:

– Ты только глянь на свои руки! А ногти-то! Господи, Патрик… Ты что, для дохлой кошки могилу рыл?

Потом она принюхалась.

– Что ты натворил?!

– Костер жгли.

И мама меня убила. Самое ужасное оказалось ждать отца с работы и гадать, доложит ли она ему обо всем.

Спички были у Кевина: «Свон», целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвам из досок и палочек, нашли за магазинами два картонных ящика, разорвали их и подсунули их между досок. Само по себе дерево плохо разгорается.