– Вот так, Барсик. Остались мы с тобой на краю света, никому не нужные.
Прибавила уже про себя: «Если не вернётся Варлам, нам с тобой совсем туго будет». Мысль эта страшнее, чем фантазии о муже-покойнике. Валентина гонит её от себя и тайком стучит по дереву. Тьфу-тьфу. Совсем с ума надо сойти, чтобы думать о таком.
Но что ни делай, а это – чёрное, тяжёлое, беспросветное – всё ближе. Громадное одеяло накрывало мир, отнимая всякую надежду. Думала Валентина, что она и Варлам – единственные оставшиеся люди на земле, остальные мертвы, смыты грязной водой.
Кот нервно водил ушами и косился в окно.
– Может, и не все, – рассуждая вслух, тут же опровергала себя Валентина. – Кто-то должен быть. Правительство, наверное. Армия. Спасатели с вертолётами. Они могут на самую высокую гору залететь и жить себе. Припасов на сто лет хватит – это не мы, голодранцы, до нитки обобранные. Им хорошо. Захотят, полетят куда угодно, посмотреть, остались ли людишки живые. А мы вон внизу, сигналим вертолёту…
Замолчала. Махнула рукой. Хватит. Давно не читала газет, сознательно в руки не брала, ничего знать не хотела о той жизни, далёкой и страшной. Телевизор давно сломан, не починили. Хорошо. А то, что уже почти не общается с людьми, – так в этом своё преимущество есть. Горазды деревенские по всегдашней привычке болтать о проблемах, мусолить до одурения тревожные вести, охать и вздыхать, ничего не предлагая, смиряясь, доводя себя до нервной дрожи; всегда это ненавидела Валентина, всегда сторонилась сплетен и чужих языков без костей; заболевала, если не могла уклониться вовремя и принимала случайно дозу этого яда. Всякий раз казалось, земля из-под ног уходит, мерещилась всякая мерзость и война, и голод, и эпидемии. Виктору строго-настрого приказывала не нести в дом всякую дрянь. Узнал что снаружи – перетри с мужиками, сюда даже не думай. Не успел обсудить, молчи. Не понимал сначала Виктор, говорил, мол, разве так можно, жить как страус-то, посмеивался, цыкал, – а Валентина на своём стояла, упрямилась. Нет, нет, нет, уволь. Здесь наш дом, мы хоть его защитим, понимаешь, хотя бы его, наш островок, он ведь только наш; а там где-то беда… – докатится до нас, тогда и обсудим. Пока – живём, как можем. И ставила заграждения, и рыла рвы, и тянула колючую проволоку. Прочь! Мнительная ты, поставила ей в упрек тётя Люда однажды, всё время плохое видишь. Будто это дурно, бросила та в ответ, ты лучше своей жизнью живи. Раз ты такая, взвилась тётка, буду жить. В подобные моменты Валентине хотелось её ударить. Слова, казалось ей, не способны были передать всё то, что она чувствовала. Такая злость брала, в глазах темно становилось и дыхание перехватывало. В последние-то годы, конечно, Валентина уже спокойнее ко всему относилась, вошла в колею, расставила метки: туда можно ходить, сюда нет, рассчитала безопасные маршруты. Береглась, не растрачивала силы попусту. Научилась уходить от споров и конфликтов, и даже Виктор принял её порядки. Плечами пожал. Ему-то что, в конце концов. О пустяках болтали, о хозяйстве, а больше молчали, и это молчание для обоих было как лекарство. Виктор набирался в нём сил, приходя домой, а Валентина успокаивалась, видя мужа рядом с собой, и тем была довольна, чего ещё ей было желать? После самых мрачных дней, ушедших в прошлое, но не забывшихся, а лишь заставленных другими воспоминаниями, только дом и оставался у Валентины. Дом. Где ей так и не довелось услышать смех собственных детей.
Совсем ещё недавно ей представлялось, как вдвоём с Виктором они доживают свой век, седеют, дряхлеют, но, ещё бодрые и полные сил для своих лет, наслаждаются жизнью. Снаружи бушуют ураганы, где-то там гремят войны, случаются немыслимые несчастья, но в их маленьком мирке по-прежнему тихо. Год за годом они выращивали бы картошку, продавали излишки, покупали у соседей то, чего не было у самих, или выменивали, вели тихие беседы, сидели вечерами на завалинке, смотрели на небо. Их последним земным приютом стало бы благообразное молчание; все сказано за эти десятилетия, все выводы сделаны, все точки поставлены. Ни спорить, ни обсуждать новое уже не имело бы никакого смысла, и под этим милосердным солнцем они дотянули бы до последнего часа вместе. Непременно вместе. Валентина не видела, не принимала иной сценарий. Представлялось ей, что сердца их остановятся в одну минуту, когда поймут оба, что больше им здесь делать нечего. И о том, что произойдёт дальше, позаботятся уже другие люди. Варлам возьмёт на себя большую часть хлопот, как то и полагается оставшемуся члену семьи. И наступит для Валентины вечность: мягкая, сладкая, без тревог, забот и страха. Где-то там, в земле без координат и времени, она встретит маму и папу. Снова у неё будет возможность любить их по-детски, всепоглощающе, без оговорок, обид и условностей. Никогда через силу, всегда – беззаветно и наивно. Об этом Валентина мечтала в последнее время. Думала в предрассветный час, лёжа на постели и глядя в потолок, на котором ей была знакома каждая трещинка. Или за обедом, когда выполняла механическую работу, не требующую внимания: чистила картошку, лук, тёрла морковь. Вечерами, сидя на завалинке, сложив руки на коленях, устремляла взгляд в даль. И точно как в её мечтаниях, приходил Виктор, садился рядом, клал ногу на ногу, закуривал. Воздух становился к вечеру прохладным, особо прозрачным, каким-то стеклянным и пах травами и лесом. Мошкара, вившаяся над головой, разлетелась прочь от табачного дыма, Виктор лениво отмахивался от неё, изредка поглядывая на жену, сидевшую с полуулыбкой на лице. Не мешал, почти ничего не спрашивал, этого просто не требовалось. «Вот, – думала в такие минуты Валентина, – так и должно быть. Даже если это наши последние весна и лето, мы возьмём от них сполна». В вечерней тишине, такой густой, что звенело в ушах, гасли звуки, уходил день. Сбывалось Валентинино счастье.
Пока не пошёл дождь.
Теперь ясно, помощи ждать бесполезно. Если бы не буря, то, наверное, уже бороздили бы небо вертолёты МЧС. Искали застигнутых паводком горемык и переправляли их на большую землю. И сюда прилетели бы… может быть. Однако пока буря не уляжется, думать о помощи властей нечего.
Валентина посмотрела на встревоженного кота.
– Был шанс – и нет его. Но тогда, давно, кто знал? – спросила она вслух и поняла, что голос её на фоне глухого рокота ветра и дробного стука капель звучит жалко. Следом сверкнуло, загрохотало. Над двором пролетело нечто громадное, тёмное, и Валентине, чья душа на миг провалилась в пятки, почудилось, что это птица. Буря ей нипочем, летает она, разыскивая добычу.
«Чего только не привидится», – подумала Валентина, предчувствуя возвращение головной боли.
Посветив на настенные часы фонариком, она поняла, что Варлам отсутствует слишком долго. Напрасно пошёл. Если с ним что-то, не дай бог, случилось, как ей быть?
Буря шумела. Валентина, притиснув нос к стеклу, всматривалась в мокрую водяную круговерть и ждала знака. Вернётся ли громадная птица? Появится ли другое существо, пришедшее из страшной легенды? Буря как раз такое время, когда оживают и становятся реальными вещи, которых не может быть. Вспомнила Валентина «Сказки тысячи и одной ночи», которые ей мать читала в детстве. Вот там была громадная хищная птица – и называлась Рух. Птица Рух. Чтобы прокормить детенышей, она воровала на пастбищах быков.
Боль подобралась к затылку, и Валентина поняла, как сильно устала. Теперь даже от самой той мысли по телу начала разливаться тяжесть. Мышцы одеревенели, в какой-то миг Валентине даже захотелось заплакать от отчаяния. Силы ей нужны, силы, чтобы пережить будущее, а тут, словно нарочно, она на глазах превращается в развалину. Тянуло просто лечь и закрыть глаза, отбросив все посторонние мысли. И лежать, глядя в потолок, уставив нос в балки. Подобно Бабе-Яге на печи. Ждать смерти.
