Мы с Роном снова встречаемся взглядами, прежде чем занять места за столом друг напротив друга.

***

Бреннер подпирает ладонью подбородок и смотрит на шахматные фигуры. Я уже запомнил каждую складку на его костюме, каждую морщину на лице, так как слишком долго жду, пока он сделает очередной ход. Я никогда не видел, чтобы кто-то тратил столько времени, чтобы сдвинуть одну грёбаную шахматную фигуру. Наконец, он поднимает ладью, бьёт мою пешку, и я, усмехаясь, быстро перемещаю ферзя на место, рядом с его королём. Затем он улыбается, его глаза поднимаются к моим, когда его слон бьёт моего ферзя.

— Твою мать! — чертыхаюсь я, хлопая ладонью по столу.

Бреннер усмехается, поднимая пальцами моего ферзя и рассматривая его:

— А, королева. Самая безжалостная, самая могущественная, самая желанная. И всё же игра не заканчивается, когда она уходит. Как вы думаете, почему?

— Королевства рушатся без короля, — пожимаю плечами. — Но могут выжить без королевы.

Бреннер выгибает бровь, глядя на меня.

— Моё королевство рухнуло бы без королевы. И она первая, кто об этом скажет, — усмехается он и откидывается на спинку стула. — Расскажите мне о своём отце.

Я вздрагиваю:

— Чёрт, хотите начать с этого?

— Мы должны с чего-то начать, — он пожимает плечами. — Расскажите мне, каким он был, когда вы были ребёнком.

Яростная волна беспокойства обрушивается на мою грудь, бьётся о рёбра, пока дыхание не становится тугим.

Мысли путешествуют по воспоминаниям, которые я предпочёл бы не помнить: его рука в перчатке обхватывает металлическую змеиную голову; он нагло приводит любовниц в наш дом; унижает мою мать за обеденным столом.

— Он был ублюдком, — вот так. Просто. Честно.

— В детстве вы знали о том, что он увлекался тёмной магией? — Бреннер, как это ни странно, не держит в руках блокнот и ручку, и мне кажется, что мы, скорее, болтаем о погоде, чем обсуждаем дикие дела моего маниакального отца.

— Я думаю… — нервно провожу рукой по волосам. — Да. Это было трудно не заметить. Но раньше всё было по-другому. Не было ничего настолько тёмного. Он был высокомерным снобом. Но и я тоже им был.

— Когда всё изменилось?

— После Турнира Трёх Волшебников, — начинаю тихонько сдирать кожу кутикулы. Мои брови сходятся вместе, когда я вспоминаю, как он посадил меня в своём кабинете и вручил стакан охлаждённого Огденского виски. Он сообщил о возвращении Тёмного Лорда и сказал, что с этого момента всё будет по-другому; есть вещи, к которым мне нужно будет подготовиться; я должен буду стать наследником Малфоев. Я был ещё слишком молод, чтобы полностью понять то, что он говорил — мои знания о первой волшебной войне были весьма ограниченными. — После этого всё изменилось, — тихо говорю я.

— Как он умер?

Я вздрагиваю, вспоминая затравленное отсутствующее выражение его лица. Он умер в страхе, его лицо застыло в крике, а некогда стальные серебряные глаза превратились в тускло-серые.

— Понятия не имею, это случилось во время битвы. Я был тем, кто опознавал его тело в Большом зале, — неназванные и нежелательные эмоции застревают у меня в горле, и я не могу справиться с тяжким грузом, того факта, что отца больше нет. Я ненавидел его, ненавидел всё в нём: поведение, манеры, идеи, за которые он бился… и всё же у меня никогда не будет шанса изменить его точку зрения.

Прищурившись, Бреннер делает глубокий вдох, прежде чем заговорить.

— Я сожалею.

Его извинения врезаются в меня как бладжер.

— Не стоит. Я не скорблю об утрате.

— А я всё же сожалею, — любезно предлагает он. В шее появляется сердитое подёргивание, которое последнее время возвращалось не так часто, и я сжимаю его пальцами, тщетно пытаясь подавить.

Сузив глаза, я начинаю дёргать себя за пальцы. До хруста.

— А вы там были? В битве?

Бреннер ёрзает на стуле, складывает руки на коленях и расправляет плечи:

— Был.

— Вы не состояли в Ордене.

— Нет, не состоял. Я прибыл только ближе к концу с другими подкреплениями. Я всё же по натуре пацифист, так что этот приказ не пришёлся мне по душе.

— То есть, вы — маглорожденный — позволили другим умереть, чтобы защитить себя, а сами сидели здесь, в своём шикарном маленьком кабинете, игнорируя войну.

Глаза Бреннера гневно вспыхивают.

— Всё было не совсем так. Тем не менее вы имеете право на своё мнение о моих действиях во время войны, даже если это не то, что мы собирались обсуждать. Мы говорили о…

— Моём отце? — я прерываю его рычанием. — Тогда давайте поговорим о нём, он бы вам понравился. Он приказал бы содрать с вас кожу за моим обеденным столом, пока две дюжины Пожирателей смерти смеялись бы над тарелкой тыквенного супа. Он изнасиловал бы вашу жену и продал бы вашу дочь в рабство за сикли. Сикли, о которых он забыл бы ещё до того, как они коснулись его кармана.

— Достаточно, Драко, — Бреннер сжимает челюсти, и я понимаю, что захожу слишком далеко, но не могу остановить то, что он начал.

— Вы думаете, что знаете, кто такие монстры, но это не так. Пока один из них вас не вырастит, пока вы не поживёте с его хозяином под одной крышей и не увидите то, что видел я. Вы можете сидеть здесь со своими учёными степенями и научными методами и притворяться, что знаете всё, но вы не видели смерть, как её видел я. Вы не видели ни войны, ни горя — вообще ничего, что имеет значение. А если бы видели, то поняли бы, почему я не хочу об этом говорить.

— Я всё понял, ясно? Ваша жизнь была отвратительной, и несправедливо, что мир ждёт от вас большего, чем вы даёте ему. Но я ожидаю большего. Я видел эти трещины, над которыми у вас есть власть — они заживают, исцеляются. Ваш отец был монстром. Мне жаль, что он был таким, мне жаль, что ваше детство не было безопасным и что вы видели дикие ужасы в таком юном возрасте.

Я крепко зажмуриваюсь — гнев бурлит у меня под кожей. Я больше не могу дышать, чёрт возьми, и, хотя он говорит о заживлении трещин, я чувствую, как что-то в груди ломается.

— Это несправедливо! — кричу я, и мой голос срывается. Прячу лицо в ладонях, когда волны гнева, стыда и грёбаной боли обрушиваются на мои сгорбленные плечи. Несколько предательских слёз скатываются по лицу, отчего я рычу ещё громче.

— Это несправедливо. Вы меня слышите? Это нечестно, — голос Бреннера затихает, и мне удаётся снова взглянуть на него, хотя я весь дрожу. — Это несправедливо. Но это то, что у вас есть. Простите его.

Я мрачно усмехаюсь, потирая ладонями глазницы:

— Простить того, кто вовсе не нуждался в прощении?

— Ах, это самое трудное для всех. Учиться прощать, не получая извинений. Вот почему заглаживание вины является такой важной частью вашего выздоровления. Дайте людям прощения, и, давая, найдите его для себя.

Мой список в кармане обдаёт жаром. Знаю, ещё слишком много извинений нужно принести. Устало вздыхаю.

— А что, если я его не прощу? А что, если он этого не заслуживает?

Воображаемая тяжесть тянет меня вниз, и я хочу избавиться от неё; хочу освободиться и уйти, но я не уверен, кто я без неё. Кем бы я был, если бы у меня не было такого ублюдского отца и кипящей ненависти от пребывания с ним на одной стороне?

Бреннер смеётся и наклоняется вперёд, упираясь локтями в бёдра:

— Уверяю вас, он не заслуживает вашего прощения. Несмотря на то что вы думаете, это не для него. Что ему теперь с ним делать, когда он ушёл за занавес? Для него это не имеет никакой ценности. Он, вероятно, не дал бы и двух сиклей за это.

— Так почему же я должен мучить себя, прощая его?

— Потому что это нужно вам. Представьте себе, что, если эта тёмная бездна внутри вас не будет заполнена обидой и гневом? Что, если вы просто освободите его, отпустите всё это и используете энергию, которую вы отдали на ненависть к нему, чтобы полюбить себя? Прощение — это не забвение, и ничто никогда не искоренит травму, которую вы получили. Вам важно понять, что некоторые люди не способны на большее. Ваш отец был пленником обстоятельств, но он никогда не прибегал к возможности измениться. Вы тоже пленник, но вы здесь. Вы пытаетесь. Нельзя останавливаться.