Припев солдаты горланили вместе с музыкантами. Песня «про жизнь» легла на добрую почву, прорвала оборону, вызвала бурю эмоций, тем более что все знали ее практически наизусть. Когда закончился последний куплет и стихли аккорды, зал засвистел и зааплодировал, требуя продолжения. Спели еще одну «из Антонова», затем еще. А после этого майор, вконец расчувствовавшись, вдруг спросил:
– А может, у нас из молодых кто-то петь умеет? Так пусть споют.
Все стали оглядываться на молодых. А те друг на друга. С этой стороны жизни молодых никто не знал. Поэтому пришлось спрашивать: «Эй, духи, рожайте быстрей! Сам комбат предлагает, такое не каждый день случается…»
Сергей выждал немного, давая возможность проявить себя другим сослуживцам, а затем, убедившись, что желающих нет, сказал:
– Я могу спеть, если уж можно.
– Баптист может, та-а-арищ подполковник! – выкрикнул ротный.
– Что ж, пусть поет, – неожиданно согласился командир.
Зал одобряюще загудел, а когда Сергей вышел на сцену и взял гитару, все стихло. В тишине полилась спокойная песня:
Мама, ты плачешь, чтоб я не видал,
Слезы ты можешь сокрыть,
Но ты не можешь сокрыть от меня
То, что ты любишь меня.
Мама, милая мама моя,
Лучше тебя в мире нет.
Мамочка, добрая мама моя,
Знаю, что любишь меня.
Может, когда и обижу тебя,
Может, когда огорчу,
Ты только взглянешь с улыбкой, и я
Молча глаза опущу…
По окончании песни долго никто не нарушал тишину, а потом зал взорвался. Молодец, салага! Классная песня! Браво!.. Любая песня о маме дорога солдату. А тут еще минор, да под гитару…
На следующее утро Сергей, что называется, проснулся знаменитым. Старослужащие находили его в казарме и просили написать слова песни. Кто-то принес в роту гитару. Весь следующий день, вплоть до позднего вечера, Сергей пел.
Петь Сергей любил с детства. Использовал любую возможность, чтобы петь. Через пару дней после праздника его поставили в оцепление. На площадке рычал огромный экскаватор, который столь же огромным ковшом загружал обломки кирпичных стен в кузова подъезжающих КрАЗов. Задача Сергея заключалась в том, чтобы никто из людей не попал в радиус движения стрелы. Красным флажком он должен был указывать направление движения прохожим и автомобилям подальше от рабочей площадки. Парень старался максимально хорошо выполнить задание, при этом сам находился неизбежно близко к технике, ковш то и дело проносился у него над головой.
Пользуясь грохотом, исходящим от машин, молодой солдат ничего другого не придумал, как просто петь. Глаза цепко отслеживали ситуацию, прохожих было не много, одно другому не мешает, в конце концов, можно указывать дорогу, в прямом смысле слова, с песней на устах. Слышать в таком шуме можно было только разве что себя, да и то не всегда. Отчего бы и не спеть.
Несколько песен прозвучали под лязганье гусениц и грохот высыпаемого в кузов грузовиков кирпича. У Сережи пел не только голос, пела душа – наверное, впервые за время службы он попал в ситуацию, в которой мог себя чувствовать свободно. Следующая песня солдата была прервана неприятным стальным звуком. При погрузке очередного тяжеловоза случилась авария – натянутая под грузом кирпича цепь, державшая ковш экскаватора, лопнула. Ковш с доброй тонной ломаного кирпича сорвался и полетел по инерции в направлении, которое задало ему движение стрелы экскаватора – в сторону Сергея. Через мгновение ковш с грохотом ударился о землю, вмял грунт, разбросал осколки кирпичей и, нервно лязгнув змейкой цепи, слегка качнувшись вбок, наконец, застыл. Никто ничего не успел сообразить, только ужас в глазах экскаваторщика и оцепенелый солдат с красным флажком, в полуметре от которого приземлился смертельный груз.
Казалось, притих даже экскаватор. Машинист, наконец, очнулся, заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины и подбежал к Сергею:
– Живой! – тряся его за плечи и оглядываясь на гигантский трактор, выкрикивал он. – Надо же, никогда не рвалась, впервые такое вижу… Ну, ладно-ладно, солдатик, видать, в рубашке ты родился.
– Да не в рубашке… Это мама за меня молится, – ответил Сережа, машинально стряхивая с себя пыль и, кажется, все еще не понимая, в какой опасности только что был.
Казарменная жизнь новобранцев довольно быстро приходила в норму: команды солдаты стали выполнять почти автоматически, выработали привычки, завели друзей. Воины научились, не мешая друг другу, бриться по утрам, отбиваться, пока горит спичка, перестали стесняться справляться в уборной в присутствии толпы курящих тут же сослуживцев, без проблем стали наматывать портянки и избавились от мозолей. Неважно, что вместо них обзавелись грибком. Армейская жизнь налаживалась. И все же радоваться относительному спокойствию, как оказалось, было рано.
Старшина однажды утром подошел к Сергею:
– Сегодня на работу не идешь, остаешься в расположении.
Чуть позже обнаружилось, что не пошел на работу и Вовчик. Как только рота покинула казарму, обоих верующих вызвали в штаб. Комбат был хмур и подчеркнуто официален.
– Ну что, товарищи солдаты, очень жаль, что вы так и не сориентировались. Или все-таки надумали присягу принимать? – как будто на всякий случай спросил он.
– Никак нет, товарищ майор, – ответили в один голос парни.
– Зря, товарищи солдаты, очень даже зря. Ну… теперь ничего не изменишь. В политотделе размышляли, что с вами делать. Не скрою, рассматривался вопрос и об осуждении. Решили все же пожалеть. Но два баптиста в одном батальоне – это много, это уже коалиция. А коалиция – угроза государству. Поэтому вас переводят в разные части. Вопросы есть?
Вариантов для споров и возражений не было. Вопросов, разумеется, тоже.
– Ну что, дружище, вот и послужили вместе, – с грустью сказал Сергей Вовчику. – Дальше поодиночке, только на себя и на Бога надежда.
– Да, жаль, я уже здесь привык немного, – чуть не плача согласился Вовчик. – Ребята хорошие, да и вместе нам с тобой было бы гораздо легче…
Через полчаса подошел автобус, друзья обнялись, пожелали друг другу стойкости. Хотелось что-то сказать, но как-то не говорилось. Каша в голове, уныние в сердце. И тревога.
VI
Тревога – наверное, именно это слово наиболее точно могло бы выразить то, что было в душе Сергея, когда он, глядя в окно автобуса, соскальзывающего в колею накатанного, кое-где уже подтаявшего снега, пытался осознать, что с ним вообще произошло. Впереди маячила неизвестность: куда его везут, какие люди там служат, какой контингент, из каких городов? Что снова задумало командование? Зачем вообще все это нужно? Неужели нельзя просто дать возможность отслужить срок, почему обязательно нужно вновь и вновь пытаться сломить волю, усложнить жизнь? Все эти вопросы много раз проходили через сознание и всякий раз упирались в тупик. Одно казалось Сергею бесспорным – легче не будет.
«Совершенная любовь изгоняет страх», – вспомнил Сережа библейскую фразу. Какие емкие, красивые слова. Но кто способен их понять, не то что воплотить? Что это за любовь такая, которая страх изгоняет, к кому любовь, кого я должен полюбить, и вообще, как она, любовь, может быть совершенной? Понятно, что речь идет о чем-то возвышенном, абсолютно чистом и вряд ли досягаемом, во что нужно не только верить, но при необходимости и быть готовым положить за это жизнь. Без страха! Или же, напротив, не положить, но чувствовать себя после этого растоптанным, порабощенным, уничтоженным и побежденным этим самым страхом.
А может, все это и есть Творец? Может, любовь к Нему делает человека по-настоящему свободным? Ведь только обладая какой-то особой Истиной, человек с таким спокойствием может сознательно пойти на риск, лишения, стойко переживать разлуку, терпеть боль, жертвовать, отдавать, добровольно отказаться от всего, даже призрачной видимости благополучия. И все это в обмен на что? На ничто! Просто. Потому что любишь. Нет, безусловно, здесь должно быть нечто Высшее, ради чего и жизнь есть смысл отдать…
