– У меня есть! – крикнула Полина, потрясая кошельком. – На всех хватит.

Остановилась машина, и кучерявый быстро перекинулся с водителем парой фраз. Полина прижалась к Ракитскому, но тот отстранился.

– Садись вперед, – сказал он ей.

– Я хочу с тобой, – вяло ответила Полина, но заняла переднее место.

Ракитский смотрел водителя, надеясь, что за рулем этой случайной машины окажется проводник – ну, или месяц, как называют себя эти безумные люди, наемные работники таинственного Леса. Но это был обычный человек.

– Держи, – шепнула ему в ухо Кристина, передавая банку с алкоголем. Витя поднял свою, изображая, что чокается со всеми. Ракитский открыл и жадно выпил полбанки. Внутри немедленно появилось мерзкое чувство, словно прорвало канализацию, и зловония хлынули, заливая мозг и стенки черепа. Но тело взбодрилось, задвигалось на сиденье, в такт незатейливой музыке.

– Мне много не нужно, – доносился голос из радиоприемника:

Просто обними, скажи, что любишь.

Просто напиши, когда обо мне подумаешь…

Ракитский громко отрыгнул, и все, кроме Полины и водителя, заржали.

– Слушай, – сказала Кристина, отсмеявшись, – ты бы с Полинкой почаще встречался.

– Зачем? – спросил Ракитский, не сдержав улыбки.

– Вы с ней красивая пара, – улыбнулась Кристина.

– Мы с тобой тоже красивая пара. Мы будем самой красивой парой. Ты мне очень нравишься, Кристин, я говорил.

– Ракитский, – строго сказала Кристина, – ты как всегда.

– Я хочу быть только с тобой. Мне вот она, – он кивнул в сторону Полины, – вообще не интересна.

– Извини, – только и сказала Кристина. – У нас с тобой ничего не получится.

– Это мы посмотрим, – Ракитский отчего-то рассмеялся, закинув голову. За окном машины наступила черная ночь.

Ракитский и сам уходил в темноту. Ночь наползала обрывками, клочками старой газеты, случайно брошенной в воду, раскисшей, разорванной. Между ними был космос, сияли звезды, кружились неведомые светила и улыбалось полное нежного отчаяния лицо. «Где ты теперь? – кричал Ракитский в безвоздушное пространство. – Где ты теперь?»

Они стояли на крыше и пили. Ракитский смотрел вниз, в тишину чьего-то двора, и покачивался, нависая над его бездонной пропастью. Рядом стоял Витька и отливал, облокотившись на телевизионную антенну.

– Хочу, чтоб моя музыка играла

Хочу, чтобы мой фраер танцевал,

– орал он в эфир черной ночи, и где-то в отдалении Полина и Кристина, укутавшись под пледом, пытались поймать радио. Компанию трясло от холода и отходняков, оставалось чуть-чуть до рассвета, еще меньше – на дне бутылок и совсем ничего – в карманах.

– Тебе уже хватит, – шептало среди звезд и космического мусора доброе лицо. А Ракитский хохотал, широко открыв рот, закатив глаза, откинув голову к небу. Хохотал, сотрясаясь всем телом.

– А давайте читать стихи! – предложила Полина.

– Я с детства угол в рот ебал,

Я с детства рисовал овал.

Он поклонился до самой земли и, не удержав равновесия, упал.

«Ракитский, – тихий голос в его голове становился все громче, ясней, отчетливей, заполнял собой все пространство, всю эту крышу, весь двор, весь город, над которым поднималось, словно надзиратель, безжалостное солнце. – Что означает твоя фамилия, Ракитский? Что означает твоя фамилия?»

Когда он проснулся, все тело ныло, словно бы он провел ночь на кирпичах. Находилось оно в комнате – самой обыкновенной, типовой, обставленной скромно, если не сказать бедно. Так жил когда-то и сам Ракитский – причем, начинал осознавать он, именно здесь и жил. Рядом стояла кровать, с которой, по всей видимости, он упал или просто не дошел до нее. Помимо кровати, в комнате стояли стол с магнитофоном и маленький книжный шкаф, больше из мебели ничего не было. Окно было завешено плотными темными шторами, тускло горел свет люстры прямо над головой.

«Надо сваливать отсюда к чертовой матери. Выпить бы, а то же он не успокоится», – Ракитский решил, что говорить об этой «помолодевшей» и «приборзевшей», как он понял еще во время прогулки в парке, версии себя будет правильно только в третьем лице. Ракитский решительно не хотел иметь ничего общего с этим жалким телом, которое мутило и колошаматило на грязном полу, но никуда не мог от него деться. «Одежду мне испортил, гад»

Но едва он посмотрел в сторону двери, как настроение приподнялось: прямо возле нее, на полу, стояла пара банок с алкоголем – таким же дешевым и вонючим, как вчера, но тут уж выбирать не приходилось. Как ни крути, а мучались обе версии – и пожившая, и только начинающая жить. Хотя и куролесила только одна из них. Опустошив в несколько глотков бутылку, Ракитский, наконец, почувствовал облегчение: тело уже не так сотрясало, а голова начинала «варить». И даже алкоголь показался совсем не таким противным, Ракитский лишь поморщился и удивленно подумал: «Быстро организм привыкает. Надеюсь, что следующий месяц не заставит меня бухать эту дрянь».

Зазвонил телефон. Ракитский не сразу понял, что этот аппарат – его, какая-то старая модель. Он осмотрел маленькую комнату ясным взором и окончательно убедился: да, именно здесь он когда-то жил. В годы учебы снимал квартирку – чтоб без родителей, чтоб водить девочек: ту же Кристинку хотел пригласить, бухать, листать, валяясь на кровати, книжки, чтобы было о чем поговорить потом с теми же девочками, а в перерывах между всем этим – учиться.

– Привет, – сказал спокойный голос в трубке.

– Полина? – удивился Ракитский. – Чего хотела?

– У меня никого не будет, – говорила, почти шептала в трубку девушка. – В общем, на все выходные я одна, понимаешь, к чему это я? – Полина рассмеялась.

– Ты пьяная опять, что ли? – буркнул Ракитский. – Сколько время вообще?

– Ты хотя бы помнишь, как домой добрался? Вряд ли… А я не спала потом. Думала.

«О боже! – Ракитский мысленно вознес руки к небу. – Вот все говорят: хочу снова стать юным. А мне чего-то эта юность дается слишком тяжело. Не хочу! Я никогда не хочу туда больше. Я совсем другой человек, у меня другая жизнь. С меня хватит». Но почему-то не клал трубку. К тому же, теплый голос, доносившийся из нее, нравился ему все больше. Он чувствовал, что этот голос будто бы излечивает его – не только это мутное и глупое похмелье, но и куда более серьезные, глубокие раны жизни, полученные совсем не здесь.

«Мне хочется слушать тебя», – решил Ракитский и тут же взбесился от собственной фразы, брошенной в телефон:

– Поздравляю. Лучше б не думала. Полин, отдыхай, мне чего-то хреново.

– Кристинка уехала сегодня. До нее не дозвонишься, – продолжала девушка. – Приезжай. Останешься у меня. Мы неплохо проведем время!

– Выпить-то есть? – неуверенно спросил Ракитский. Он прошел мимо книжного шкафа, чтобы занять себя чем-то, достал с полки книгу. «Walking And Writing, – медленно проговорил про себя, – The Nineteenth-century Forest. Не припоминаю, чтобы я такое читал».

– Ты мне нравишься, – сказала девушка, и эти слова ее вдруг повторились эхом, а затем, словно не из телефонной трубки, а изо всех углов комнаты устремились к нему, преломляясь, как солнечные лучи, растеклись, разделились на тысячи проникновенных тихих голосов, стучащихся в самое сердце простотой ласковых слов: «Ты мне нравишься… Ракитский… Ты мне нравишься». Кто ему, тридцатитрехлетнему, женатому, замученному, скажет тем же тоном, с той же интонацией: «Ракитский, ты мне нравишься?» Где ему это скажут? А главное, зачем?

– Полин, – спокойно сказал Ракитский. – Я не хочу к тебе ехать.

«Какой же ты дурак! Что же ты такое говоришь?»

– А я тебе нравлюсь? Ну… Хотя бы немного.

– Честно – нет, – вздохнул Ракитский и откупорил вторую банку. – Ты назойливая.

«Пойди спрыгни с балкона, сука!»

– Ну, давай. Передумаешь – буду ждать.

– Ага, – беззаботно ответил Ракитский.

Он прибавил звук и задергался в такт музыке. «Мне много не нужно, – бормотал, закрыв глаза и раскачиваясь под люстрой с банкой в руках. Из банки летели красные капли, заливая обои и пол. – Мне много не нужно».