– Хватит! – резко прервал Ракитский. – Хватит уже! Брат с тобой там, нет?

– Я соединю. Жди на линии.

Ракитский бросил взгляд вверх, к куполу. На него смотрело лицо совсем еще маленького сынишки – годовалого ребенка. Тот, кажется, спал.

– Да, пап, – медленно произнес голос в трубке, и Ракитский почувствовал отстраненность, отчуждение – даже не в словах этих, в самой интонации, с которой они были произнесены. Или, скорее, в отсутствии интонации. Похоже, сын не был рад его слышать. Но он и не был раздражен, как сестра, не был тороплив. Ему было все равно, догадался Ракитский.

– Что-то случилось? – флегматично проговорил сын.

– Я умер.

– А, – безразлично ответили в трубке.

– Понятно, – все тем же медленным голосом произнес сын.

– Слушайте, вам что, всем безразлично? – с отчаянием в голосе спросил Ракитский.

– Нет, – все тот же спокойный голос. – Мне не безразлично. Просто понимаешь, пап… Ну, как бы это сказать…

– Ну что, что?

– У меня появилась девушка.

– И что? – не понял Ракитский.

– Ну как что, пап, – протянул сын, и впервые за разговор его голос дрогнул: в нем появилась эмоция. – У меня наконец появилась девушка. И я сейчас с ней, – голос сына вновь стал спокойным и медленным. – И мы бы хотели побыть вдвоем, ну ты ведь понимаешь…

– Нет! Ни черта я не понимаю. У тебя этих девушек будут еще сотни.

– Пап, – твердо ответил голос, – ты вспомни себя в моем возрасте. Какие сотни?

– А сколько тебе? – оторопело спросил Ракитский и покачал головой: по правде говоря, насчет сотен он погорячился.

– Ну, вот и узнаешь потом, – ухмыльнулся говорящий. – Ты это… звони, поболтаем. Но давай не сейчас, а?

– Но я умер! – вскричал Ракитский, цепляясь за последний аргумент. – Понимаешь, умер. Стальные секиры мне отрубили голову!

– Ну, тогда торопиться некуда! Все, на связи.

Ракитский в бессилии опустился на пол, склонился над сломанным стулом. Свет прожектора изменился: стал мягче и не так резал глаза, но что-то тревожное появилось в этом свете. Он мерцал, словно свеча, дрожащая на ветру. «Самое время гаснуть», – подумал Ракитский и почувствовал дрожь: заметно похолодало.

– У нас здесь перебои с электричеством, – раздался громкий голос, и Ракитский вскочил, рефлекторно схватив отломанную ножку стула. – Идеально не бывает нигде.

Из тьмы проступила фигура человека. Ракитский, как будто что-то вспомнив, неожиданно улыбнулся: он понял, кого увидит сейчас, и это был добрый знак. Значит, его путешествие не закончилось.

Но вышедший из тьмы человек меньше всего походил на ожидаемого. В свете прожектора Ракитский увидел мужчину своего возраста в строгом серебристом костюме, с галстуком. Мужчина был гладко выбрит, а волосы прилизаны. Прожектор «мигнул», и Ракитскому показалось, как сверкнули начищенные туфли вошедшего. Тот дружелюбно улыбался и протягивал руку.

– Я ведь знаю, кто вы, – ответил Ракитский, пожимая теплую и крепкую ладонь. – Вы – месяцы!

– Тебе понадобилось нас семеро, чтоб понять это, – произнес человек густым, бархатным голосом.

– Вы как из сказки, да?

– Не знаю, – рассмеялся человек в костюме. – Никогда не думал об этом.

– Живые месяцы, значит, – продолжил Ракитский. – Вот скажите мне, как это, месяцы? Вот вы же умный вроде человек. Приличный.

– Это для удобства.

– Для удобства? Тот, в панаме, был Август. А ты, значит, Сентябрь?

– Это все формальности, – отмахнулся человек в костюме. – Кому как не вам знать, что в мире их полно?

– Но я же… – растерялся Ракитский, – не в мире. Я в Лесу.

– А вы думаете, что на другой планете находитесь? Или в параллельной реальности? Вы просто приехали в лес. Разве вы этого не помните? Сели в автомобиль, включили музыку…

– Да, но…

– Не нужно ждать от меня откровений. Я отвечаю лишь за свой участок Леса.

– Вы хотя бы знаете, что вы всегда не вовремя? – вздохнул Ракитский. – Вы, месяцы? И ты, и те, что раньше?

– Я отвлек от чего-то важного? – спросил человек в костюме, насмешливо глядя на разбитый стул.

– Мне нужно звонить, – Ракитский растерянно развел руками. – Но я не знаю, кому… Я не помню номеров.

– В жизни никогда и ничего не случается вовремя, – медленно, растягивая каждое слово, сказал Сентябрь. – Ты никогда не готов встретить что-то достойно. Приходится действовать по обстоятельствам. Разве ж ты знал, что тебе придется умереть? И потом еще звонить? Да? – зачем-то спросил он и тут же сам ответил. – Не знал, конечно. А так бы – подготовился, номера выписал…

Он сложил руки на груди и прошелся взад-вперед под взглядом Ракитского.

– Но теперь ты растерян и не понимаешь, что делать. А делать ничего не нужно. Иногда, представляешь, бывает и такое? – Сентябрь рассмеялся. – Самое время думать. И вспоминать то, что ты никогда бы не вспомнил. Именно затем ты здесь. Видишь? – он обвел рукой вокруг. – Здесь нет ничего лишнего. Полная противоположность той жизни, к которой ты привык, – человек в костюме снова расхохотался. – Не правда ли?

– В моей жизни была ясность. И это самое главное. А здесь я ни черта не понимаю. Если вы хотите, чтобы я во что-то врубился, что-то осознал там, то нужно объяснять.

– Ну, ты даешь! – воскликнул человек в костюме. – Неужели ты думаешь, что все это было создано только затем, чтобы доказать что-то тебе? Ты серьезно?

– Я не знаю! – Ракитский сорвался на крик. – Не знаю! Не знаю! Что я здесь должен делать? Звонить? Я не помню телефон жены, ничей не помню. Да и зачем? На работу звонить – отсюда? Чтобы сказать, что умер? Родители сами… давно уже там… Дети… Вот только дочери номер помнил. Лучше бы не звонил. А куда? В службу психологической помощи?

– Номер знаешь? – лукаво прищурился Сентябрь.

– Пошел ты, – вяло ответил Ракитский.

Человек в костюме отреагировал немедленно: он помахал рукой и развернулся. Зашагал во тьму, постепенно в ней растворяясь.

– Подумай, – его голос тоже будто бы растворялся, становился тише. – Может быть, ты помнишь еще телефон. Может быть, ты вспомнишь…

Оставшись в тишине, Ракитский понял, что свет прожектора стал еще слабее, словно кто-то покрутил невидимый регулятор. Вспомнил, как в детстве ему подарили «волшебную лампу» – конечно же, в ней не было ничего волшебного, просто свет регулировался прикосновением руки. Лампа была пузатая, похожая на примус, и маленький Ракитский подолгу сидел возле нее, особенно долгими вечерами, если родители вдруг задерживались, лишь изредка решаясь прикоснуться, как к лампе Аладдина. А потом она сломалась, и исчезла из памяти.

Стоп – память Ракитского была готова уже выпустить лампу из цепких когтей вниз, в волны забвения, но что-то помешало. Это «что-то» находилось совсем рядом с лампой, и маленький Ракитский, завороженный мягко убывающим светом, бросал взгляд на этот предмет. Свет лампы вновь вспыхивал, и он уже знал, что сделает дальше. Он снимал трубку и слышал гудок.

Рядом с лампой стоял телефон – такой же, как здесь, с тем же диском, с толстым, вечно перекручивавшимся проводом. Только не красный. Его телефон был зеленого цвета – маленький Ракитский воображал, что у него единственный в мире такой телефон. И не исключено, что так и было.

Ему было куда позвонить. Оставалось лишь вспомнить номер. «Окей…», – выдохнул он, вновь уставившись в темный купол и вдруг его осенило.

– Окей, купол, – произнес он максимально серьезным голосом, со слабой, но единственной надеждой: вдруг сработает. – Как мне позвонить дедушке?

В вышине заклубился туман, отвоевывая у мрака все большее пространство – и захватив его, развернул объемную картину, будто бы снятую на старую пленку, с выцветшими цветами. По краям экрана струились клубы тумана и, наконец, изображение пришло в движение – то дернулась рука маленького мальчика Ракитского, прикоснувшегося к лампе. Загорелся волшебный свет, и мальчик снял трубку. Его палец потянулся к диску, и Ракитскому, согнувшемуся под куполом, захотелось рыдать.