«Алло, дедушка, дедушка! – слова выступали в памяти, как скалы из волн. – Дедушка, ты приходи. Мне скучно. Опять никого нет дома.

– Ну, как же я приду? К вам далеко, другой конец города. И поздно. Мы на выходных увидимся, родители обещали.

– Дедушка, а дедушка, а мы точно увидимся?

– Точно увидимся, – трещали воспоминания, как старое радио.

– Дедушка. А твоя лампа – такая классная. Спасибо тебе.

– Ну, она твоя теперь, подарок…

– Только это… Если ее выключить, становится так страшно.

– А ты не бойся, я же с тобой. Мы говорим.

– Я хочу тебя видеть, – скручивался детский голос, утончался, срывался в писк, в неразборчивые сигналы. – Приходи. Я соскучился.

– Мы увидимся, – шипела память. – Увидимся.

Мальчик убрал руку от диска и положил трубку. Повернулся к Ракитскому и вопросительно взглянул на него сверху. И Ракитский вспоминал еще.

Как шел молодой, пьяный от счастья и алкоголя, в компании таких же, как и он, счастливцев, передавали по кругу бутылки, орали песни. Был праздник, были планы – все куда-то спешили, спорили, восклицали. Предвкушали ночь, укутывавшую город. Ракитский не сразу услышал, как зазвонил телефон.

Он не ожидал такого – звонило его детство. Оно говорило спокойным, но очень тяжелым голосом – дедушкиной соседки. «На секундочку, парни», – он отошел.

– Родители не смогли позвонить, – бормотал голос. – Да и вообще, тяжело всем. Просили меня, короче. Ну, в общем, твой дедушка умер. Сегодня днем.

Он вспомнил, как пару часов назад хохотал, выпивая, глядя на экран и оценивая чей-то дерзкий юмор. «На пять баллов! – звенело в ушах. – На пятерочку!»

– Эй, ты идешь там? – кричали друзья, готовясь перейти дорогу.

Он хотел крикнуть, почувствовав, словно бы в темной комнате выбило ветром форточку, и холод ворвался внутрь, вместе с горящим в агонии красным осенним листом, и кричали птицы за окнами, и зажигался фонарь. А лампа стояла рядом, у телефона, и свет ее гас, его больше не было. И чем сильнее тянул к ней руку маленький плачущий мальчик, тем она становилась дальше – исчезала, превращалась в мираж, в наваждение. «Дедушка, ты придешь?»

Но все, что он сказал, махнув рукой парням, мол, скоро уже, скоро: «Я не могу сейчас. Я позвоню позже. Я позвоню».

Он еле заметно кивнул мальчику глазами, полными слез, и тот моментально рванулся к трубке и принялся крутить диск.

«Два… Три… Один…» Потом все кончилось – под куполом стало темно, лишь мальчик на прощание улыбнулся: мол, все будет хорошо, я знаю. И все было хорошо.

Гудки в трубке закончились, и он услышал дыхание – горячее, родное. Теперь уже не нужно было думать, вспоминать – Ракитский знал, что он скажет, все умещалось в одном слове:

– Приходи.

– А я уже здесь, – ответил густой, мягкий голос. Это был голос спокойствия, полного понимания, терпения и любви. Голос дедушки – живой, ничуть не постаревший. И он звучал не из трубки.

Дед стоял рядом – возле прожектора, и свет обдавал его волнами, то угасая, то разгораясь вновь, плясал бликами на добром, мужественном лице. Дедушка разгладил бороду и улыбнулся, а затем широко развел руки – и Ракитский вскочил, спотыкаясь о сломанный стул, путаясь в проводе, вскочил, чтобы не упустить этот миг, чтобы успеть.

Он обнял деда и долго хлопал по плечу, шутливо дергал за бороду, целовал в щеку – странное дело, но тот, человек невысокий при жизни, был все же выше его, Ракитского. Как и тогда. «Как и тогда», – всхлипывал он.

– Им всем наплевать, – плакал Ракитский. – Им всем наплевать, что я умер… Им всем наплевать…

Он повторял и повторял одни и те же страшные, обидные слова, а дедушка гладил его по голове и улыбался. Где-то вдалеке заиграла музыка, и Ракитский, впитывая жадно остатки тепла, закрыл глаза и вслушался. Звуки приближались, как трамвай из-за поворота, слова становились громче и отчетливей, захватывая собой все пространство – где только что был прожектор и телефон. Теперь ничего не было – ничего, кроме этой музыки, знакомой, конечно, Ракитскому. Знакомой слишком – как было когда-то; знакомой больше, чем хотелось теперь:

Что такое осень – это небо,

Плачущее небо под ногами.

В лужах разлетаются птицы с облаками,

Осень, я давно с тобою не был…

Ракитский открыл глаза и не увидел деда. Хотел вскрикнуть, но не успел даже открыть рот: перед ним был огромный черный занавес, и этот занавес стремительно распахнулся. Ракитского обдало светом и яркими красками жизни: он зажмурился, чтобы не ослепнуть.

Похоже, он снова был жив.

Ракитский шел по осеннему парку, у гладкой, спокойной воды.

– А помнишь? Помнишь этот клип, а? Слышь, ты чего там, Ракитский?

– А? Чего? – встрепенулся он.

– Опять, что ли, в загонах?

Ракитский осмотрелся. Он шел в компании трех человек, совсем молодых, «года двадцать три максимум», определил он на вид – двух девушек и парня, кучерявого, высокого. Одну девушку узнал сразу и долго завороженно смотрел на нее.

«Нет, – думал, холодея. – Это же не реальность. Это просто какой-то сон. Сон из далекого прошлого».

– Эй? – девушка повернулась к нему, и Ракитского словно ударило током.

– Нет, все в порядке – он перевел взгляд на другую девушку. Ту он едва вспомнил. Обе были красивыми, но слишком разными, будто противоположными друг другу.

– А в каком клипе?

Он поразился вдруг, слушая собственный голос: насколько тяжело, мрачно и медленно звучала его речь после слов парня – нетерпеливых, порывистых; жадного до жизни и эмоций смеха девушек, шедших рядом, по левую и правую руку.

– Ну, вот эту: О-о-осень, что-о-о я зна-а-а-л о-о-о тебе…

Девчонка справа прыснула и даже остановилась, чтобы просмеяться, а та, что слева, лишь чуть улыбнулась и продолжила идти, задумчивая, с охапкой листвы в руке. Ракитский хотел рассмотреть ее повнимательней, но вместо этого повернулся к смеющимся и неожиданно произнес:

– Мы раньше так же напевали, Кристин. А давайте выпьем! За что, а?

Ракитский обнаружил в руке какую-то банку. Присмотрелся: алкоголь. Давно он такого не то, что не пил – даже не видел.

– За то, чтобы вы меньше останавливались. А то никуда не приедем, – раздался голос слева, и Ракитский повернулся: «Красивый голос, – отметил он. – Да и сама красивая. Пожалуй, она самая здесь…» – и тут же одернул себя в мыслях.

– Полин, не начинай – раздраженно ответила девушка-хохотушка, и Ракитский заметил, как резко она переменилась в лице. «Осадила подругу, – решил он. – Но вообще она права. Куда и зачем торопиться?»

Полина нервно глотнула из маленькой бутылочки розовую жидкость. «Пришло время и мне попробовать», – решил Ракитский, зажмурился и сделал добрый глоток. Спустя мгновение он уже стоял, согнувшись, отплевывался и ругался на чем свет стоит.

– Не пошло? – безучастно спросила Кристина. Он поднял на нее взгляд и полным страдания голосом произнес:

– Как вы пьете эту дрянь?

– Как ты сам ее пьешь? – хохотнул кучерявый парень. – Каждый день причем, – и тоже сделал большой глоток.

– Ты ж не просыхаешь, это точно, – сказала Кристина, закуривая. Ракитский с удивлением отметил, как лезет в карман и достает оттуда зажигалку. Он поднес ее к сигарете, которую держала Кристина, и зажег – то же самое сделал и кучерявый парень. Ракитский увидел в глазах парня неодобрение. Но мысли его были заняты другим. «Откуда у меня зажигалка?» Кристина выбирала недолго: пламя Ракитского погасло, и она прикурила от второй.

– Так-то, – довольно произнес парень. – А ты бухай.

Ракитский мельком взглянул на вторую девушку, Полину, и увидел, как та смотрит большими, широко открытыми глазами. Заметив, что Ракитский обратил на нее внимание, Полина отвела взгляд.

– Я пил такое в юности. Был период…

– В юности! – расхохотался парень. – А ты у нас типа дед. И пьешь только элитный виски.

Кристина снова рассмеялась:

– Ракитский! Элитный виски!