Она там была? – сказала Бобби. В театре?

Нет. Может, и была, но мы ее не встретили.

Она не любит Теннесси Уильямса. Считает, что он слишком манерный.

Я слышала, что Бобби произнесла эти слова с насмешливой улыбкой, рисуясь передо мной. Я позавидовала, но тут же вспомнила, что я теперь в клубе видевших пьесу, а Бобби – нет. Для нее Ник оставался второстепенным персонажем, просто мужем Мелиссы. Если бы я сейчас сказала, что несколько минут назад отправила ему письмо с благодарностью за билеты, она бы даже не поняла, что я тоже рисуюсь, ведь для нее Ник – всего лишь тот, кто заставляет Мелиссу страдать, при этом ничего собой не представляя. Теперь она вряд ли увидит спектакль, а другого способа убедить ее, что Ник интересен сам по себе, я не знала. Когда я упомянула, что он вскоре собирается заглянуть на наше выступление, она спросила только, значит ли это, что Мелисса тоже придет.

Ник ответил мне назавтра после обеда – только строчными буквами, поблагодарил, что я пришла, и спросил, когда мы с Бобби выступаем в следующий раз. Писал, что играет в Королевском театре каждый вечер, а по выходным еще и утром, так что вряд ли успеет к нам, если мы начнем раньше половины одиннадцатого вечера. Я ответила, что постараюсь что-нибудь придумать, но даже если он не сможет прийти, это не повод расстраиваться. Он написал: но тогда это будет не очень взаимно, правда?

Летом я скучала по моментам предельной концентрации на учебе, которая охватывала во время семестра. Я любила сидеть в библиотеке и писать эссе, теряя ощущение себя и времени, пока за окнами не стемнеет. Открывала в браузере по пятнадцать вкладок, соединяя в предложения фразы вроде «эпистемическая реарктикуляция» и «современные дискурсивные практики». В такие дни я обычно забывала поесть, и по вечерам голова раскалывалась от звенящей, пронзительной боли. Физические ощущения обретали потрясающую новизну: ветер был свеж, пение птиц – необычайно. Еда и напитки становились небывало вкусными. В конце концов я распечатывала эссе, даже не перечитывая. Когда я получала работу обратно, на полях пестрели пометки «здорово сформулировано», а порой «блестяще». Каждый раз, когда было написано «блестяще», я фотографировала эту страницу на телефон и отправляла Бобби. Она отвечала: поздравляю, самомнение у тебя зашкаливает.

С самомнением у меня всегда было непросто. Я знала, что интеллектуальные достижения – не повод считать себя лучше других, но когда в моей жизни случалось что-то плохое, меня утешала мысль, что я очень умная. Когда ребенком у меня не получалось завести друзей, я представляла, что я умнее всех учителей и всех детей, когда-либо учившихся в школе, непризнанный гений среди обычных людей. Я чувствовала себя разведчицей. Подростком я зависала на интернет-форумах и свела дружбу с одним американским аспирантом двадцати шести лет. На фото у него были неестественно белые зубы, и он считал, что у меня мозги ученого-физика. Я писала ему по ночам, жаловалась, что в школе мне очень одиноко, а другие девчонки меня не понимают. Жаль, что у меня нет парня, писала я. Однажды ночью он прислал мне фотку своих гениталий. В центре кадра – эрегированный член, снятый со вспышкой, словно для медицинского осмотра. Несколько дней после этого меня грызли вина и страх, будто я совершила какое-то ужасное интернет-преступление, о котором все вдруг могут узнать. Я удалила свой аккаунт и забросила связанный с ним ящик электронной почты. Никому об этом не рассказала – некому было рассказывать.

В субботу я договорилась с организаторами, чтобы наше выступление сдвинули на половину одиннадцатого. Бобби я не предупредила и не стала объяснять причин. Мы тайком пронесли за кулисы бутылку белого вина и пили его из пластиковых стаканчиков в уборной на первом этаже. Мы обычно выпивали по паре бокалов вина перед выходом на сцену, но не больше. Сидели на раковинах, подливали себе вина и обсуждали новые вещи, которые собирались исполнить.

Я не хотела признаваться Бобби, что нервничаю, но на самом деле переживала. Даже при взгляде в зеркало пробирал мандраж. Нет, я не считала, что плохо выгляжу. Лицо, может, и простовато, но я была настолько худа, что смотрелась эффектно, и одежду выбирала такую, чтобы еще сильнее это подчеркнуть, – темную, с глубоким декольте. Губы я накрасила красновато-коричневой помадой, и в тусклом свете уборной выглядела болезненной и слабой. В конце концов черты лица начали разбегаться, словно позабыли, где их место и как они друг с другом связаны, – так из слова ускользает смысл, если много раз его повторить. Может, у меня паническая атака, подумала я. Бобби велела мне перестать пялиться на свое отражение, и я перестала.

Наверху мы увидели Мелиссу – в одиночестве, с бокалом вина и фотокамерой. Кресло рядом с ней пустовало. Я пошарила глазами, но уже по очертаниям зала и шуму вокруг догадалась, что Ник не пришел. Я надеялась, что это меня успокоит, но нет. Ожидая, пока нас объявят, я несколько раз облизала зубы.

На сцене Бобби всегда была убедительна. Мне нужно было лишь подстроиться под нее, и, пока мне это удавалось, все шло отлично. Порой я выступала хорошо, порой просто нормально. Бобби всегда попадала в яблочко. В этот вечер она всех смешила и сорвала бурные аплодисменты. Несколько секунд мы стояли на сцене в свете прожекторов, под рукоплескания публики указывая друг на друга, в смысле: это все она! В этот момент я и увидела, как через дверь в глубине зала входит Ник. Кажется, он запыхался, словно быстро взбежал по лестнице. Я моментально отвернулась и притворилась, будто не заметила. Я видела: он пытается поймать мой взгляд, и стоит мне ответить, он тут же изобразит раскаяние. Мысль об этом будоражила так, что хотелось скорее ее прогнать, – так бьет по глазам горящая лампочка без абажура. Публика все хлопала, и я чувствовала, что Ник взглядом провожает нас со сцены.

Позже, у бара, Филип заказал нам выпить и объявил, что новое стихотворение – его любимое. Я забыла принести ему зонт.

Говорят, что я ненавижу мужчин, сказала Бобби. Но вот ты, Филип, мне нравишься.

Я за два глотка выпила половину своего джин-тоника. Размышляла, не ускользнуть ли тихонько, никому ничего не говоря. Я могу уйти, думала я, и от этого становилось спокойнее – как будто собственная жизнь снова под контролем.

Давайте найдем Мелиссу, предложила Бобби. Представим тебя.

Ник сидел с Мелиссой, потягивая пиво из бутылки. Мне было неловко подходить. Последний раз, когда я его видела, он говорил с фальшивым акцентом, одет был по-другому, и я сомневалась, что готова услышать его настоящую речь. Но Мелисса уже нас заметила. Предложила сесть.

Бобби представила Мелиссе и Нику Филипа, тот пожал им руки. Мелисса заметила, мол, они уже встречались, и Филип расцвел. Ник как бы извинился за опоздание, а я по-прежнему старалась на него не смотреть. Я допила джин-тоник и гоняла кубики льда по дну бокала. Филип поблагодарил Ника за спектакль, и они заговорили о Теннесси Уильямсе. Мелисса опять назвала его «манерным», а я притворилась, будто впервые слышу, что она так о нем думает.

Потом мы заказали еще выпивки, и Мелисса предложила выйти покурить. Курить разрешалось во внутреннем дворике, там почти никого не было из-за дождя. Прежде я не видела, чтобы Ник курил, поэтому взяла сигарету, пусть мне и не хотелось. Бобби изображала парня, выступавшего перед нами. Получалось ужасно смешно, но жестоко. Мы все смеялись. Полило сильнее, и мы поспешили под козырек. Еще немного поболтали – солировала Бобби.

Прикольно, что ты играешь гея, сказала она Нику.

А Брик гей? – удивился он. – Я думал, он просто бисексуал.

Не говори «просто бисексуал», ответила она. Фрэнсис бисексуальна, ты знал?

Я не знала, сказала Мелисса.

Я глубоко затянулась сигаретой – я медлила. Понимала – все ждут, что же я отвечу.

Ну, сказала я. Есть такое, я всеядна.

Мелисса рассмеялась. Ник весело улыбнулся мне, а я тут же отвела взгляд и притворилась, будто обнаружила что-то интересное в своем бокале.