— Первый год я плохо понимал язык, — признался я. — Тяжело было. Но у нас есть древние языки, на которых сложены песни.

— Я слышала. Вчера вечером. Очень красиво, только я ничего не поняла.

— Я сам не все понимаю.

— Как же ты поешь и не понимаешь?!

— Не обязательно понимать слова. Главное, что мы вместе танцуем и вяжем покрывало силы. Взрослые составляют двойной или тройной сложный хоровод. Особенно долго мы танцуем в дни полной луны. А когда наступает равноденствие, праздники могут продолжаться две или три ночи, пока мы не споем все песни. Хотя слова всех песен до конца не помнит никто, покрывало силы вяжется тем лучше, чем больше народу участвует…

— Что это за ерунда такая? Ты смеешься надо мной? Не бывает такого покрывала.

— У нас бывает.

— Мы тоже в поселке собирались и пели… — Неожиданно она вспомнила что-то грустное. — Но у нас поют только женщины, а у вас и мужики…

— Без мужчин нельзя, — улыбнулся я. Мне, до невозможности сильно, захотелось дотронуться до ее румяной щеки или хотя бы подержать за руку. Отец наверняка бы рассердился, узнав об этом. К счастью, он был далеко и не мог меня услышать… — Без мужчин нельзя. Мужчины вплетают синие и серые нити в покрывало, это нити отваги и слуха…

— А женщины?

— По-разному. Те, кто уже матери, вплетают оранжевые нити плодовитости и зеленые… Не знаю, как поточнее перевести на русский. Как бы единства со всем зеленым на планете…

— А зачем вам это? Ну, я понимаю, когда свадьба или праздник какой. Зачем разучивать столько песен и фигур в хороводах?

— А разве жизнь подарена духами священных Холмов только затем, чтобы набивать брюхо мясом? — ответил я ей словами дяди Эвальда. — Однако, извини. К тебе это не относится.

— Ты считаешь, что я такая дура, да? Я, между прочим, на отлично учусь, и все хозяйство на мне. Понятно? И в медицинский институт буду поступать, вот так! Так что мне хороводы водить особо некогда. Чего смеешься?

— Я не смеюсь. У моего папы два высших образования, но это не мешает ему петь и говорить с лесом, и еще многое. Он знает очень много ритуалов, гораздо больше, чем люди Григория. Но меня учили, что благо не в образовании.

— Так ты веришь в Бога?

— Это вы верите в единого Бога. Наш народ знает, что есть духи, которые сопровождают и оберегают нас всю жизнь.

— И что же говорят ваши духи? — хитро улыбнулась она.

— Они не говорят. Они помогают жить так, чтобы никому не причинять вреда. Поэтому нас и звали когда-то Добрыми Соседями. Вы верите в доброго Бога, но он не мешает вам быть жестокими. Иногда, конечно, и нам приходится допускать жестокость… — Я решил сменить тему. — Тебе сколько лет?

— Летом будет четырнадцать. А тебе?

— В мае пятнадцать.

— Вы сговорились, что ли? Там, где я ночую, у дяди Сани, тоже в мае. И у жены его…

— Но все Добрые Соседи рождаются в апреле и мае! — Впервые мне пришло в голову, что, возможно, не следует быть с ней настолько откровенным. Она ведь чужая, совсем чужая, и непонятно как попала в деревню. Но внутри у нее, кроме грусти, было много тепла и доброты… — Ты, наверное, не знаешь, что наши мужчины и женщины могут заводить детей только два месяца в году?

У Анки глаза сделались круглыми, а еще она покраснела. Это показалось мне немножко смешным.

— Мужчина может хотеть женщину весь год, но по-настоящему они спят только, когда соберут осенний урожай. Так было всегда, чтобы урожай не отвлекал женщин от беременности. Зато потом они проводят восемь месяцев в покое, а всю женскую работу делают мужчины.

— Девять месяцев! — хихикнула она, отвернувшись.

До чего забавны, оказывается, эти обычные девчонки. Стесняются и краснеют от всякой малости, а серьезные вещи вызывают у них дурацкий смех. Что можно найти смешного в зачатии и деторождении? Впрочем, отец предупреждал, что с обычными девицами можно попасть впросак.

— Это у вас девять месяцев, а у нас — восемь, — поправил я. — И роды всегда приходятся на весну, чтобы малыши появлялись в теплое время.

— Как это? — У нее на языке крутилось множество вопросов, но прямо сказать она стеснялась. Потом все же решилась, точно в сугроб из бани кинулась. — Как это так, только весной? А остальное время года даже не целуются, что ли?

— Целуются, иногда даже спят. Но половое желание возникает только весной.

Удивительные тут девушки! И вообще, люди в этой стране чрезвычайно необычно реагируют на многие простые вещи. Почему-то слова «половое желание» и «спать» вызывают у них нервную ухмылку, но девушки Анкиного возраста спокойно переносят самую грязную брань. Еще в первый год, когда мы с папой ездили в Красноярск, Ачинск, и даже в огромный город Новосибирск, он показывал мне таких же молодых совсем девчонок, которые заняты проституцией на дорогах. Сначала я не поверил.

Я тогда еще плохо говорил и понимал мало слов. Но мат я научился понимать быстрее всего. Проституция идет от бедности, сказала мама. Это понятно, хотя и очень грустно. У нас дома я не мог бы и представить себе, чтобы девушки притоптывали вдоль магистрали на двадцатиградусном морозе. Я тогда подумал, что, благодарение духам, у нас есть деньги, и мои сестры никогда не опустятся до такого кошмара. Проституция — это от бедности. Но отчего им так нравится грязно ругаться?..

Девочка Анка не ругалась. Она отличалась от тех, кого я видел живьем и по телевизору.

— Но тогда!.. — Анка не на шутку задумалась. — Но тогда, вас… Тогда вы…

— Так и есть, — подтвердил я. — Нас очень мало. Но Фэйри было бы намного больше, как раньше, как в средние века, если бы не люди!

Не пойму, что на меня вдруг нашло. Наверное, я все еще находился под впечатлением от уроков Григория. А может, я начал ей рассказывать, потому что слишком долго молчал и мне не с кем было поделиться.

В России нашему народу приходилось еще хуже, чем на родине. Никто не помнил точно, когда и зачем Фэйри переселились в Сибирь, скорее всего, несколько семей бежали так же, как и прадед моей мамы, по наущению англиканской церкви. Но в европейских странах наши отцы, по крайней мере, получали достаточно денег за свой труд, а работали они всегда в лесу. Очень редко — возле воды. Здешние тоже не любили душных городов, эта страна могла бы стать настоящим раем для Фэйри. Так говорит мой папа. А еще я слышал, как он говорил маме, что люди тут живут хуже, чем собаки. Тут нет никому ни до кого дела, а это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что вблизи нет ни дорог с машинами, ни поездов, а местные, лесные племена либо вымерли от водки, либо ушли в города. Хорошо, что тут нет полиции. По сути дела, нет никакой власти. То есть власть в стране присутствует, но тайга слишком велика.

В трехстах километрах от нашей деревни стоят воинские части. Григорий, Саня и другие мужчины ездят к ним меняться. Мы возим мясо, ягоды, орехи, овощи, а они отдают нам топливо для движков, спирт, иногда одежду и патроны. Григорий говорит, что военные готовы продать родную мать. Подозреваю, он преувеличивает, матерей они не продадут, но кушать им в городке нечего, это точно. Просто им не хватает жалованья, чтобы кормить детей. Григорий очень много работает, он даже отваживался ездить в Москву на съезды лесников. И каждый раз, когда возвращается, говорит: великое благо России, что есть Сибирь. Очень непросто уничтожить столько леса, хотя русские старательно превращают свою страну в пустыню. Но пока им это не удается…

Нам тоже приходилось туго первый год, и не только из-за языка. Папа не стал продавать дом, он подписал бумаги у нотариуса в пользу брата, Самюэля Эвальда, а все наши деньги перевел в другие банки. Здесь, в лесу, нам никак не воспользоваться старыми сбережениями, но мама сказала, что от законов рода они с папой не отступят.

И не отступили. В прошлом году у меня родился брат. Теперь нас четверо, родители исполнили долг перед Священным Холмом.

— Так теперь у тебя брат и две сестры? — уточнила Анка. — Как здорово! Я бы тоже хотела иметь много детей!