Такого сгнившего и такого опустошенного.

И было бы просто охренительно, если б 604 город действительно потравился теми же, на блядство случая, едкими химикатами, которые тоннами производит каждый день. А люди бы умирали…

Превосходно — один за одним… Задыхаясь, харкаясь кровью и с животным страхом в покрасневших глазах пытаясь найти хоть одно место, где бы смогли вдохнуть чистый воздух…

На железные перила, что квадратом окружали крышу невысокого небоскреба, попали слишком громкие капли дождя, разбиваясь на микронных собратьев и отдаваясь противным звонким эхом по металлу — старому, липкому, местами ржавому.

Это отвлекало от созерцательной картины внизу. Там, где туман уплывал, еще было что разглядеть — узкие вереницы машин подсвечивающие желтым светом, встали одной некрасивой поломанной линией: очередная ночная авария, произошедшая на главной ветке магистрали, недалеко от А7, была несколько забавнее того, что находилось за его спиной.

Больше двенадцати машин всмятку, шестнадцать покорежены, и более полусотни получили, как минимум, вмятины и царапины.

Но вот людей больше… Пострадавших и погибших — гораздо больше.

Не пострадавшие, не дожидаясь хранителей порядка и карет скорой помощи, сами вытаскивали из-под груд, уже не подлежащего ремонту, железа покореженные трупы, которые разваливались у них на руках, и на асфальт потоком брызгало еще больше крови и густой бордовой смеси, что еще недавно представляла собой важные органы. А ливень всё размывал, словно в отместку за уничтоженную природу, силясь сделать всю магистраль красной рекой смерти, смешиваясь с густой жидкостью и давая людям больше повода для страха и тошнотворной паники. Темно-красная река стекала все дальше к югу, вниз по скату с дороги…

Она красиво поблескивала, даже с такой высоты, в желтом свете машинных фар…

Три капельки вновь ударили о железные перила, своим звуком опять побеспокоив его, и моментально, повинно разбиваясь в мелкие брызги. Он тихо цокнул. Позади же раздался душещипательный вой человека, ну, или отчасти когда-то принадлежавший человеку.

А дождь все усиливался, словно желая и порадовать картиной внизу и разозлить окончательно, отбивая непонятный ритм на железных полых перилах. Снизу вновь донеслись крики и маты, вой девчонок и женщин, порой даже мужчин, потерявших кого-то из близких, через квартал завыли сирены — двадцать минут после того, как случилась авария. И года, твою мать, не прошло.

Ничего не меняется в мутировавшем термитнике с давно подохшим духом. Жизнь окружающего социума, как запускная голограмма, мелькающая от помех белыми линиями — вроде и движется, и что-то делает, а все искусственное, давно уже сдохшее, разложившееся, сгнившее и заменившееся бездушной электроникой.

Человек позади заскулил, видимо силясь либо позвать на помощь, либо… позвать на помощь, перекричав дождь.

Он хмыкнул, медленно наблюдая за красно-синими вспышками сирен скорой. Поняв, что действия туповатых, как всегда, медиков могут затянуться, и зрелище утратит свою пугающую привлекательность, неохотно оттолкнулся от мокрого ограждения, наконец выпрямляясь и поворачиваясь к звавшему на помощь.

Звавший на помощь на неповинного узника походил слабо. Можно сказать совсем не подходил, и виной была даже не бандитская внешность с учетом бальзаковского возраста, да и не часть изъявленного холодного оружия, а скорее… Ожерелье. Светло-бежевое ожерелье на шее, постоянно мотающееся из-за попыток его владельца вырваться.

Ожерелье из костей — человеческих, отполированных, покрытых лаком, блестящих от отсвета того же ядовитого неона, в виде бусин. Каждая бусина — одна жизнь миловидной, двадцатилетней девушки, обязательно с черными волосами и ростом не ниже ста шестидесяти.

Тридцать восемь бусин.

Тридцать восемь бусин за три года «коллекционирования».

Холодный, циничный взгляд проходится по связанному и напуганному коллекционеру. Априори своей деятельности на протяжении нескольких лет, он не выглядит хладнокровным, последовательным и расчетливым нарциссом, как сказано в депортаменском профиле. Скорее дергающимся, до исступления или сказать лучше — истерики, перепуганным и даже, как-то по обидному, готовым признаться во всем и покаяться перед законом, и уже давно несуществующими богами.

Мужчина в длинном черном плаще недовольно хмыкает и переводит взгляд в сторону, который раз осматривая нехитрый механизм; на неистовый крик Кровавого Душителя он не обращает никакого внимания, позволяя тому сорвать себе голос и в конец разодрать из-за напряженности все связки в глотке.

Плевать, все равно вдоволь не поорать — скотч давно сделал свое дело.

Шум ливня глушит новые шаги к цели, капли упорно бьют по железному ограждению и мокрой крыше, содействуя в новом издевательстве над городом, а страх в глазах недоублюдка становится явственней — ярче, что с довольством наблюдает мужчина в черном, подобно хищнику приближаясь ближе. Сверкает молния, отражаясь яркой белой вспышкой в лезвии загнутого ножа, походящего больше на серп. Бусины уже не понадобятся доживающему последние минуты хозяину.

Холодная усмешка на тонких губах — последняя нужная капля страха для его сегодняшней жертвы. Выверенное движение острым ножом — механизм запущен.

Благосклонность чертовой погоды удивляет — крышу вновь освещает острая молния, словно в довершение ночной работы, четче показывая Кровавому, что его ждет через сорок восемь секунд.

Он не оставляет ничего лишнего, только представление для города, который через три пустых часа проснется, и социум с мертвыми глазами вновь ринется по жаркому термитнику, сжирая подобных себе на своем пути и травясь химией собственного производства… Но зато — им будет наверняка весело, найдя они по утру его «подарок».

Туман, так некстати растворяется полностью, сбивается ливнем, уничтожая картину отравленного, остроконечного шестьсот четвертого, и жаль химия — не его специализация.

Горящие желтые глаза сверкают презрением и самой отдаленной крупицей довольства. Через еще одну блеклую молнию темной фигуры уже нет на мокрой крыше.

Остаются пятнадцать секунд и тридцать две бусины…

Гребаная погода не вдохновляла, гребаная погода даже не давала шанса спокойно сунуть нос на улицу. Было мерзко, противно сыро и невыносимо воняло мхом, химикатами и кровью.

Астер поморщился, стоя возле кофейного автомата и пытаясь в пятый раз нажать заевшую кнопку. Он передернул плечами, ощущая, как и в эту узкую и тесную комнатку с дохренищем сотрудником спец назначения проникает противный холодок, а кнопка так и не хочет нажиматься.

— Ну и духота! И как твою мать в такой жаркий и влажный, как в теплице, вечер выезжать на облаву?! Вот скажи мне, Астер? — негодующе пробасил Ник, неожиданно появившейся за спиной у младшего детектива, и с силой по привычке хлопнув того по спине.

 — Так и выезжать! А если тебе заняться нечем, кроме как трепаться о погоде, то иди и помоги этой стерве! — шипит раздраженный Банниманд, оборачиваясь к напарнику и сверкая злым зеленым взглядом. Он недобро щурится, но легкий сквозняк от открытого дальнего окна заставляет отвлечься, тихо проматерится и передернуть плечами.

— А, забыл, ты ведь свой мех в участке забыл… — моментально сообразив причину раздражительности коллеги, Норд лишь почесал затылок, отходя от молодого мужчины на пару шагов назад.

— И хватит мой жилет называть мехом! Там всего лишь начес, и то на внутренней стороне… — хмурится Банниманд и наконец нажимает эту чертову кнопку, автомат запускает механизм и становится слышно, как в пластмассовый стаканчик медленно наливается примерзкий напиток.

— Эй! Вы, двое! Живо подтянулись в кабинет! — Фея, появившаяся в начале темного коридора, что тянулся по правую часть от них, секунду сверлит их глазами, но получив кивок от старшего фыркает и, развернувшись на каблуках, быстро скрывается за поворотом.

Напарники мрачно переглядываются, и вязкое молчание затягивается. Они знают, что с наступлением сумерек их ждет слишком крутой поворот в событиях, а будущая операция, на которую черт возьми, все же выбила разрешение эта стервозная женщина, повлияет не только на карьеру, но и на будущую жизнь.