Больно, блядски, невыносимо, идеально… восхитительно больно! Меньшего Джек от своего Ужаса и не ожидал. Настолько за все эти месяцы долгожданно, что развязная пошлая улыбка на губах с задушенным шепотом продолжать, с содранным в крике голосом — и молить, не переставая… Почти беззвучно, почти криком, почти на грани. Да блядь! Наконец переходя эту грань, давая волю своему хищнику и позволяя себя взять на чертовом подоконнике, разводя ноги предельно широко и откидывая назад голову, задыхаясь от наполненности, боли и волны сжигающего удовольствия — как героин под кожу, только лучше.

Безумие охватывающее, омывающее. Вот что значит, чувствуют суицидники после последнего шага в пропасть. И Джек готов заплатить болью за последний шаг, ибо это долгожданная для него единственная нужная свобода и эйфория.

От резкого движения тел острый звон чего-то отдаленного разбившегося о пол. Блядская последняя целая кружка…

Но у Фроста лишь бешенная полуулыбка, ощущая искрящуюся под ребрами свободу. Принадлежность в данном ебучем случае, как единственная единица личностной свободы. Он не уникум, и не псих, нечто среднее, но хлеще обоих вместе взятых, а потому и ощущения в сотни раз острее, правильнее, индивидуальнее.

Джек доверившись, расслабляется полностью, запрокидывает голову назад, предоставляя горло черному тигру с окровавленной пастью. Только у мальчишки на губах стон наслаждения, вместо крика ужаса… Потому что он теперь его — принадлежит этой идеальной сволочи до последней косточки, до последней частички души, и позволяет себя клеймить как заблагорассудиться.

Несмываемым наслаждением, прикосновениями, и только пугаясь едва ли в ежесекундном порыве за одно — позади глубокая мгла; окно открыто, блядский четвертый этаж, и Джек вздрагивает, осознавая это остатками целого мозга. Он цепляется судорожно, впиваясь пальцами в мужское плечо, но сразу же успокаиваясь, почувствовав крепкую хватку на пояснице.

«Не позволишь ебнуться вниз, значит? А вчера грозил обратным…»

Усмешка на покусанных кровавых губах беловолосого чертеныша, отчего ему даруется нетерпеливый рык и укус на шее. Питч обнимает мальчишку сильнее, кусает, зализывает моментально проступающий красный след и вновь жестко входит в едва растянутого парня, прикрывая на миг глаза, и слыша сорванный, награни истерики, крик. Та самая боль вперемешку с удовольствием — слишком въедливая под кожу дрянь, на которую подсаживаешься раз и навсегда, и это сука теперь у них на двоих.

Хотел Фрост попробовать — попробовал! А ему что теперь делать? Выцепил, сволочь малолетняя, разорвал шаблон, вытащил наружу суть убийцы, хищника, и наслаждается, на отъебись послав все мысленные и немыслимые чувства самосохранности. Словно этого и ждал с самого начала, когда перепуганным чертенком смотрел на заброшке…

Ещё один заход, грубо двигаясь внутри, давая Фросту почувствовать на что он попал, с многообещающей ухмылкой прижимаясь губами к мокрому виску мальчишки, незаметно целуя, позволяя ему что-то загнано шептать и расцарапывать лопатки. Такой наивный, такой преданный, жаждущий, и равнозначно робкий, уверенный сейчас, что это их единственный раз. Наивный искренний придурок… Несовершенный малолетка, поспоривший с судьбой. И выигравший в тысячный раз. Совершенный белоснежный, чья жизнь теперь в его окровавленных когтях.

И наслаждение самодостаточности по собственным венам, лучшее, нежели засаживать лезвия по рукоятки в отмороженных садистов. Высшая форма удовольствия — принадлежать и присваивать. В его ублюдочном случае второе — присваивать, до конца. И делай, что заблагорассудиться, раз эта белоснежная погибель победила и сорвала глупые надуманные клетки.

Ты ведь не такой. И мальчишка был прав про благородную браваду. А значит, хотел его с самого начала, как увидел, как только вырезал всех и притащил его к себе. Играл просто в «не такого», хотел считать, что прошлое не похерено литрами чужой крови на руках. Но нет — такой, такой самодовольный хищник, полностью утративший понятия глупых людей, и затащивший к себе это глупое белоснежное создание. Жажда ведь по нему была с первых дней, не так ли?..

А Фрост хотел поиграть? Поиграл! Поиграли блядь оба! Проиграли…

Только вот мальчишка всё ещё наивный, испуганный глубоко внутри, думающий стандартными метками…

— Нет, Фрост… — шелестящим шепотом привлекая нужное внимание, проходясь теперь сам ногтями по тонкой коже на спине парнишки, — Не единственный. Только первый, запомни это хорошенько… — обещающе грозно, словно к казни готовит, но довольствуясь тем, как парень захлебывается вскриком и долгим сексуальным стоном следом, понимая полностью к чему эти слова.

И априори такого Джека не хочется отдавать сейчас даже этой смеси эмоций, что читается на красивом лице — собственническая натура поглощает, берет свое, и Блэк нетерпеливо дергает парня к себе, жадно и до конца, срывая с его губ ещё один громкий вскрик.

Блядский мазохист. Убить бы…

Убить? Ухмылка и горящий опасным янтарным взгляд, пожирая изящество под собой. Оверланд хотел понять кто перед ним?.. Не сейчас Ужасу отказывать своему смертнику. А это значит…

Любимые пальцы смыкаются на хрупкой шее сильнее, даря ощущения удушья, и Джек долгожданно улыбается, под личную расписку кровью поддаваясь под грубые толчки и чувствуя бездну за своей спиной. Почти на грани. Вися на волоске, и от этого ведет так, как ни от одного наркотика.

Ведь его держат крепко, жестко, присваивая только себе, сдавливая беззащитное горло, почти перекрывая кислород, и пользуясь нежным бледным телом, вбиваясь сильнее, садистки, с каким-то жестоким собственичеством наклоняя вперед, ближе к краю, так, чтоб чувствовал, что может выпасть, чувствовал эту грань — нить, одну, тонкую, острую, которая может оборваться за считанные мгновения.

«Хочешь понять, насколько моя жизнь по-настоящему тебе принадлежит?! Хочешь? Так — осознавай, любовь моя!»

Фрост с легкой улыбкой абсолютно полностью расслабляется в руках персонального Ужаса, едва вдыхая в последний, кажется, раз и откидывается назад, удерживаемый лишь руками мужчины. На грани четвертого этажа, на грани чернильной пустоши за окном.

И да будет так в его жизни и в его посмертии.

В окне наконец дребезжит ленивый рассвет, непривычно багровый и тяжелый, словно небеса не разрешают лучам солнца осветить подыхающий неоновый город.

А он на столе, теперь не свойственно потерянный, запыхавшийся, весь вымокший и скользкий, с многочисленными следами на теле, его следами, и так похабно смотрящий на хищника из-под полуприкрытых век, хлопая пушистыми ресницами, медленно слизывающий кровь с нижней губы и так же чертовски медленно раздвигая ноги, лежа на столе, так чтобы лучше было видно, что он с ним сделал, сколько следов оставил. Что на внутренней стороне бедер остались белесые скользкие капли, стекающие теперь по краю стола и капающие на пол… Течный, присвоенный, вымотанный, но всё по-прежнему желанный, предлагающий себя и ненасытный. Ни разу не сказавший стоп, ни разу не остановивший, лишь подстегивающий на большее — открытое, недозволенное ебаным смертным, живущем в проклятом 604.

Идеален, сука. Достоин Ужаса… Нет, даже превзошел, что за него требуется дополнительная плата в виде всех, блядь, предыдущих потраченных нервов. Но сука стоит!

Теперь не просто секс с мальчишкой, не так как до этого, а именно как хищник, срываясь на нем так, как всё время того хотелось: взять, выдрать, вылизывая, задавая жесткий ритм, не давая ни времени, ни форы на отдых, заставляя кричать и терять сознание, целовать и почти идентично сходить с ума самому. Брать и давать жизнь в глотке воздуха, и отнимая её же, сжимая пальцы на ребрах и на горле, пережимая трахею; цапануть зубами за плечо до кровавой отметины и вгоняя в послушного мальчишку член до основания, дурея от его слабых криков и стонов, и вовсе не жалея, что порой этот бляденыш бывает настолько настойчивым, добивающимся своего.