Она все-таки уговорила главреда позволить ей взять интервью у актера Бельского – к апризного скандалиста. Интервью их журналу он уже давал дважды, с условием, что увидит его до публикации, и оба раза, перечитав собственные слова, оказывался недоволен: угрожая судом, запрещал отдавать в печать. Говорили, он так поступал часто, и последнее интервью с ним выходило лет десять назад. Для Полины это задание должно было стать или звездным часом, или провалом, после которого хоть уходи из журнала. Ей давно уже не давали ничего стоящего. Жена (и заместитель) главреда невзлюбила ее, как иногда красивые стареющие женщины не любят молодых – без причины, без ссоры, а просто невзлюбила, и все. Рубрику «Здоровье» Полина давно мечтала бросить – н адоело тратить жизнь на заказные восторги по поводу пророщенной пшеницы в вакуумной упаковке и какого-нибудь новомодного флоатинга. Хотелось расти, а творческий рост она понимала, в основном, как возможность знакомиться со знаменитостями.

Бельский был кумиром ее покойной матери в молодости. Полина, готовясь к разговору, пересмотрела его фильмы и записи спектаклей. И в кино, и в театре ему давали роли аристократов, принцев в сказках, чеховских интеллигентов, часто – героев-любовников. Игра его показалась ей местами нарочитой, с прицелом на духовность. Многозначительные взгляды из-под подкрашенных по тогдашней моде ресниц, преувеличенно небрежные позы, когда играл иностранцев, и чересчур элегантные жесты – к огда дворян. Ему лучше удавались второстепенные роли, в которых он расслаблялся и действительно становился очень привлекательным. Много лет у Полины дома висела прикрепленная к зеркалу-трельяжу черно-белая фотография Бельского. Когда мать умерла, трельяж отвезли на дачу, а фотографию, кажется, выбросили. «Твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со стола» – в спомнила Полина и улыбнулась, подходя к его подъезду. Внезапно ее охватила страшная робость, и все мысли вылетели из головы. Так, наверное, чувствовал себя Иван-дурак, посланный за Жар-Птицей. Но остались ли у постаревшей Жар-Птицы ее роскошные перья? Удастся ли заполучить хоть одно? Дверь открыл сухой белый старик с длинным подбородком. Знаменитого советского героя-любовника можно было узнать по удивленно приподнятой брови и взгляду, давно потухшему, но все тому же знаменитому взгляду с фотографии. Актер замер в дверях и некоторое время рассматривал Полину, выдерживая паузу. Все утро она выбирала наряд для него. В конце концов откопала в мамином дальнем ящике ее польское шерстяное платье (уже винтажное) и накрутила кудряшки, заколов сбоку заколкой в стиле «ретро». Когда-то она слышала от старой актрисы, что известные герои-любовники, в юности не могущие пропустить ни одной легко доступной девицы, в старости питают слабость к чистым душам старомодных девушек. Полина снова улыбнулась как можно скромнее и опустила глаза.

Он отступил, впуская ее:

– Значит, вы тоже из этого злополучного журнала! У вас там бог знает кто работает… Неучи какие-то…

– Я не совсем журналист, просто люблю ваши работы и…

Бровь опустилась. Взглядом он сказал: «Да ты ни одного моего фильма наверняка до конца не досмотрела, пигалица», а вслух, тоном повелителя: «Наденьте тапочки и проходите». Полина подумала, что старик умнее, чем кажется, и решила вот что: не буду слишком стараться, с этим лучше вести себя естественно, а там будь что будет.

Одинокие, забытые актеры часто живут безалаберно, но у Бельского сияла чистота и было даже что-то патологическое в четкой симметрии расставленных на полке тапочек. Она надела самые маленькие, старомодные – наверное, принадлежавшие когда-то одной из его любовниц, и села на диван. Он жил в большой комнате-студии, увешанной его портретами и фотографиями в разных амплуа – вполне предсказуемое убранство. Старинная ухоженная мебель и ни одного современного предмета – ни безделушки. Телевизора тоже не было, только старый компьютер. На экране светилась страничка ютуба с театральной постановкой на паузе.

– Давайте начнем без вступлений, что вы хотели узнать?

Она вынула диктофон. И зачем только ввязалась в это? Безнадежно…

– Мне очень понравилась ваша роль в «Иванове», расскажите о ней.

Сощурил глаза:

– Об этой роли редко вспоминают. А что рассказывать? Мне уже ничего не интересно, я даже книг не читаю толком – так, нюхаю. Но если нужно, то извольте, давайте об «Иванове». – И он, зевая, рассказал, как и с кем снимался, как разбирал роль. Прибавил даже несколько баек, но не слишком веселых. Когда повисла пауза, Полина замялась, смутилась. А потом сказала то, что заранее приготовила, но все не решалась…

– Знаете, моя мать была красавицей, но очень поздно вышла замуж, очень поздно родила меня. Она искала мужа, похожего на вас.

– И как? Удалось?

– Нет, конечно. Мой отец был врачом.

– А она случайно не писала мне писем? – Бельский помолчал, задумался. Потом взял Полину за руку и подвел к секретеру, открыл дверцу и вынул большую коробку, набитую письмами поклонниц. В отдельной, увесистой стопке, перетянутой резинкой для денег, были письма с фотографиями. Он стал вынимать наугад и показывать Полине. На оборотах карточек иногда были начертаны номера телефонов. Показав фото, он аккуратно убирал его обратно в конверт.

– Вы их сохранили, надо же!

– Выбрасывать – значило бы проявлять неуважение к женщине. – И длинное лицо его приняло то нарочитое выражение, какое он напускал на себя, когда играл «положительных» персонажей. – А вот эта хорошенькая, правда? – И нарочитость сменилась самодовольной улыбкой.

– Да, очень.

– А эта круглолицая на Гурченку смахивает.

– Действительно.

Она не решалась продолжить вопросы, понимая, что ему просто приятно перебирать эти фото при ней. Наконец он закрыл коробку и положил на нее свою большую ладонь с длинными пальцами. Очень красивая, старая рука.

– А ведь сколько тут, в этой коробке, было возможностей: чувств, ощущений, радостей, трагедий, восторгов… Правда? Вы кофе будете?

Он сварил ей на идеально чистой плите в старой медной турке отличный кофе. Добавил ей ложку ликера, а себе наполнил рюмку до краев и выпил. Угостил печеньем и, глядя, как она ест, словно отрешился, что-то вспоминая, уносясь мыслями в молодость… Потом смягчился и перешел на доверительный тон:

– Я только одно письмо порвал. Оно тоже было с фотографией и с телефоном. Почти все лица на этих карточках мне казались тогда не слишком интересными, даже хорошенькие. А у нее интересное лицо было, что-то аристократическое… И письмо неглупое, с юмором и в то же время лиричное… Я его несколько раз перечитывал, улыбался, собирался позвонить, но работа отвлекла, и роман был у меня тогда… Глупый, ненужный роман. Не позвонил, а потом потерял письмо. Искал его, жалел, что не позвонил сразу. И лет через десять, когда ремонт делал, нашел нечаянно – за комод завалилось. Перечитал – будто свежим ветром в окно повеяло. Позвонил. Трубку мальчик взял. «Мама, тебя к телефону!» Я трубку повесил. А это мог бы быть мой мальчик. И я что-то разозлился и порвал письмо… – Он очнулся и сдвинул брови, сердясь на свою откровенность. – Разумеется, этого всего в интервью не должно быть, надеюсь, вы понимаете.

Но в конце разговора он снова попросил ее выключить диктофон, мягко положив свою руку на ее, потом поднялся и произнес короткий монолог Глумова – удивительно живо и легко, словно каждый день эту роль играл:

– Как мне огорчить вас! Я, страстный, робкий юноша, давно искал привязанности, давно искал теплого женского сердца, душа моя ныла в одиночестве. С трепетом сердца, с страшной тоской я искал глазами ту женщину, которая бы позволила мне быть ее рабом. Я бы назвал ее своей богиней, отдал ей всю жизнь, все свои мечты и надежды!

Бельский молча поцеловал Полине руку и встал, показывая, что аудиенция окончена, учтиво проводил ее до дверей, подал зонтик и открыл дверь. Не сказал ни слова, даже не попрощался – чтобы не рассеять впечатление от монолога…