Ей это казалось «забавненьким».
Позже она покромсала кукол на куски и в качестве подарка прислала тем, с кого эти куклы были списаны. Первые враги Ликорис умирали так же, как и чёртовы куклы — их кромсали и били ножом до тех пор, пока не разрезали на кожаные окровавленные лоскуты.
Отец, прочитав в газете об особо жестоком убийстве, неопределённо хмыкнул и покачал головой.
— Забавненько, — только и сказал он почти равнодушно; Ликорис спрятала удовлетворенную мрачную усмешку в чашке с горячим какао.
Каждую неделю в Хогвартсе за руку Ликорис велись ожесточённые бои — она с ласковой снисходительностью улыбалась со своего места во главе слизеринского стола и лениво накручивала на пальчик светлый локон; после седьмого вызова отец прекратил посещать школу и отвечать на гневные письма преподавателей. «Вразумлять» Ликорис он не смел никогда, его единственная дочь была слишком похожа на него самого и он это точно знал, а потому даже не пытался ничего изменить. «Без крови, малышка», — говорил он обычно и все так же ласково трепал её по волосам. Ликорис льнула к его руке и улыбалась — и её улыбка напоминала оскал чеширского кота.
— Меня хотят исключить из школы, — говорила Ликорис беззаботно, качая туфелькой на носочке и жёстко дергая за волосы очередную куклу; та только молча плакала. Мама хваталась за сердце и встревоженно причитала; папа задумчиво прикуривал от палочки.
— Не исключат, — отзывался он; Ликорис с улыбкой чмокала его в щеку и убегала наверх. Играться дальше.
Папу она всегда любила больше, ведь он так хорошо её понимал. По мнению Ликорис он с самого детства не относился к её куклам и замку, а существовал отдельно — как её часть и её тень; она слишком любила его, чтобы пытаться играть им или его чувствами.
Кроме него у Ликорис не было других авторитетов — она не слушала учителей в школе и пропускала мимо ушей все нравоучения матери; её интересовало только одобрение или огорчение отца — тот понимал и полностью разделял её взгляды на кукол и власть.
— Выбрось это! — обычно говорила мать, брезгливо трогая изломанных и избитых кукол. Она сбрасывала тонкие измученные тела с полок и брезгливо морщила нос.
— Оставь её, — грубо отрезал отец и возвращал искромсанных кукол на их положенные места небрежным движением кисти, — и не смей больше трогать. Пускай учится.
Вслед разгневанной матери, которая в гневе громко захлопывала двери обычно летел звонкий смешок легкомысленно смеющейся дочери.
В мире и разуме Ликорис было всего лишь два критерия оценивания: власть и куклы.
Мать была вторым пунктом.
После окончания школы Ликорис не вышла замуж, сорвав три из трёх помолвок и сбежав от взбешенной матери далеко во Францию — отец смеялся и присылал ей длинные письма с новостями и фамильной печатью на исписанном пергаменте; каждый месяц на счёт Ликорис приходила крупная сумма.
Он любил её баловать. С самого детства.
Во Франции Ликорис познакомилась с Геллертом — сначала он был для неё герр Гриндевальд, потом Геллерт, а затем и вовсе душка Гелл — у него были светлые кудри, насмешливо изогнутые брови, обаятельная улыбка, много власти и любовь к марионеткам. Геллерт носил кожаные чёрные перчатки, курил кальян и улыбался так понимающе, что у Ликорис замирало сердце от восторга.
Познакомились они в театре — это был театр Ликорис, который ей подарил любовник (один из четырёх); иногда, смеха ради, она даже посещала пьесы и спектакли, которые ставили специально для неё — отравляющая власть Ликорис ползла по всей Франции гнилыми щупальцами, замаскированными под благоухающие красивые цветы. За холёным кукольным фасадом легкомысленной блондинки прятались клубки ядовитых змей. В будуарах знатных дам часто слышался её негромкий мелодичный смех; светло-карамельные локоны, спрятанные под фетровой чёрной шляпкой всегда мелькали и выделялись в толпе; перед ней распахивали двери и ей подавали руки, ей первой присылали приглашения и звали на все праздники, а она…
А ей было мало. Всегда и везде ей было мало.
Ликорис всегда было мало — дал один замок, так дай второй, сад и конюшню, но её собственных сил не хватало. Нет, лет через двадцать она бы села даже в кресло министра, если бы только пожелала, но она хотела всего сразу и прямо сейчас. Она могла бы всего добиться сама, но она выбрала другой вариант — тот, что легче. И не ошиблась.
Поэтому душка Геллерт оказался очень кстати. При первой же встрече он задал ей всего один, но очень важный вопрос, тот самый, из-за которого он так и не стал её новой куклой, потому что играл все же лучше, чем юная Ликорис: «замок или дворец, маленькая леди?» — спросил он лукаво, склоняясь к её уху; его губы на секунду прижалась к жемчужной серёжке в мочке, а после он всё же отстранился. Ликорис спрятала ядовитую усмешку за легким взмахом белого веера. «Два замка и два дворца» — ответила она едко, и её глаза влажно блеснули в полутьме ложи. Внизу шёл какой-то спектакль, но Ликорис не смотрела.
Она была занята — делала один из самых важных выборов в своей жизни.
— Отличный выбор, малышка, — похвалил её Гриндевальд и коснулся пальцами её бледной щеки — ради этого он даже снял перчатки. Другая его ладонь легла ей на обнажённое колено и почти обожгла горячим знойным жаром открытой кожи, но Ликорис не дрогнула.
Вместо этого Ликорис ослепительно ему улыбнулась, прямо как в детстве — папе, обнажив безупречные белые зубы.
— Подарите мне Францию, герр Гриндевальд?
Он прижал кончики пальцев к её запястью, а кривящиеся в знающей усмешке губы трепетно коснулись её шеи.
— Я подарю тебе весь мир, Ликорис.
И он не солгал. Геллерт действительно подарил ей всё, что обещал.
Она стояла справа от Геллерта и улыбалась с ослепительной яркостью, мягко придерживая его за локоть; в её хрупких пальчиках был зажат тяжёлый букет белых роз, а край длинного шёлкового платья касался пола. Из-под алого подола выглядывали красные туфли.
Ликорис счастливо улыбалась: ей принадлежал Геллерт, а Геллерту принадлежал весь мир.
А в толпе — она видела, видела точно; в толпе стоял отец и аплодировал, — молча и с лёгкой улыбкой.
========== «Дружба, которая», Антонин Долохов(/)Корбан Яксли. ==========
— Я уже и не ждал тебя, придурок.
Долохов тянет к нему руку через решётку — дрожащую, подрагивающую; пальцы у него трясутся в болезненном треморе. Вот только у Корбана нет отвращения к этим грязным ободранным и окровавленными рукам, нет и быть не может.
Друзья не должны вызывать отвращения.
Корбан нервно закусывает щеку изнутри и болезненно кусает губы, прежде чем крепко пожать Долохову руку. Она очень горячая, почти лихорадочно, и это страшно — в Азкабане холодно до бьющего озноба, а Долохов весь пылает. Кажется, он болеет. Это плохо.
— Спешил как мог, дружочек, — легкомысленно отшучивается он, а на губы лезет безнадежная хулиганско-клоунская улыбка, хотя внутри ломает и корежит.
От несправедливости, наверное. Всё было не так. Неправильно. Должно быть иначе.
Долохов на самом деле был дерьмовым другом, и Корбан знал это с их самой первой встречи — когда Лорд представил ему Антонина и бросил, мол, вот он, твой наставник, Корбану было всего семнадцать. Время развлечений, дебоширства и глупых шуток, время отчаянной горячей юности. А ещё у него тогда намечался роман с хорошенькой хаффлпаффкой, и ему было вообще не до Долохова.
А вот Долохову было до него дело. Забавный парадокс, на самом деле. Пять жалящих, три щекотных, семь круциатусов — это всего лишь часть обучения, придурок, терпи. От такого уж точно не умирают. От такого иногда калечатся, но тебе это не грозит.
Корбан его тогда ненавидел — люто, яростно, всем сердцем, отчаянно и зло. Сжимал руки в кулаки и сбивал костяшки в кровь ударами бессильного яростного гнева. Антонин же безжалостно швырял его в стены на тренировках и ломал ему руки и ноги — однажды он перерезал Корбану сухожилия, и тому на руках пришлось ползти по земле, чтобы добраться до порт-ключа.
