Габриэль родилась на четверть вейлой. Её бабушка была настоящей вейлой — женщиной гарпией из тех самых страшных легенд, далеких французских баллад и маггловских сказок; той самой женщиной, с образа которой списывались многочисленные сирены, нимфы и прочие коварные соблазнительницы, ломающие чужие жизни в угоду своим прихотям и жрущие сырое человеческое мясо, включая в свой рацион в основном мужчин.

　　　Бабушку Габриэль не знала, но видела пример вейловского проклятия на собственной матери — вечно молодая Аполлин, бледная, надменная, с длинными светлыми волосами и такими же светлыми глазами, равнодушная до отвращения, идеальная до скрежета в зубах — мать была идеалом возможной красоты.

　　　Но несмотря на наследственность и прочее генетическое дерьмо, вейловские корни отразились в ней наиболее ярко, чем в старшей сестре. Флер, несомненно, была красива, поразительно красива, но её красота была всё-таки… немножко мягче. Она была более человечная, более приятная, более нежная, а в Габриэль было совсем другое.

　　　Она не знала почему — может, у любовника матери были родственники среди магических тварей, может, бабушкино наследство вылезло так не вовремя, но Габриэль походила на вейлу больше, чем собственная мать. Вся острая, хищная, с резкими птичьими чертами лица, бездушными светлыми глазами; бледная до потрясающей серой невзрачности, но при этом полная соблазнительной лукавой притягательности. Габриэль была прекрасной до рези в глазах и ровно настолько же отвратительной.

　　　Конечно же, об отсутствии умения любить её любезно просветила мамаша, которая была в хорошем расположении духа — она пила вино, а Габриэль рисовала сердечки на листках. Ей было четырнадцать, и она сменила уже третьего ухажера за месяц.

　　　— Знаешь, cherie, — мать небрежно качнула бокал, и красное вино выплеснулась на белый подол новенькой шелковой мантии, но она даже не вздрогнула, глядя на дочь холодным взглядом по-змеиному неподвижных черных глаз. — Ты так похожа на свою бабку, пусть земля ей будет потверже. Она любить не умела и не хотела, а ты даже похуже будешь. Такая же тварь.

　　　Габриэль отложила в сторону красивое перо со стразами и равнодушно взглянула на мать, с нескрываемым скепсисом изучая её красивое ледяное лицо с презрительно поджатыми губами.

　　　— Почему ты так говоришь?

　　　Мать без слов сунула руку в карман и вытащила оттуда блестящую золотую цепочку; Габриэль вопросительно изогнула брови.

　　　— Ты снова рылась в моих вещах?

　　　— Кто тебе её подарил?

　　　Цепочку подарил ухажер с прошлого месяца. Она была красивая, золотая, блестящая, с мелкими колечками, но Габриэль очень даже понравилось, поэтому она и одарила поклонника благосклонным взглядом и даже погуляла с ним на целую неделю дольше, чем планировала изначально.

　　　— Отдай.

　　　Она потянулась и вытащила цепочку из ослабевших пальцев матери, и та улыбнулась — стыло и понимающе, а потом вызвала домовика, чтобы тот отстирал мантию от пятна, но бедняга ничего не смог сделать — вино было магическим и отстирывалось долго, нудно и вручную.

　　　Габриэль безмятежно вернулась к рисованию, а мать — к излюбленным пыткам домовика, на которого она накладывала круциатус от большой скуки.

　　　С годами же Габриэль хорошела её больше, расцветала, будто диковинный плотоядный цветок под благодатным солнцем; вспыхивала сотнями новых красок и легчайших штрихов молодости по полотну своей безжалостной натуры, полнилась ощущением азарта и бесконечными погонями за наилучшим куском в жизни.

　　　К восемнадцати годам она заработала репутацию высокомерной стервы в родном Шармбатоне, трижды была на грани исключения и едва не довела до самоубийства своего преподавателя французского, ею же и соблазненного.

　　　Жизнь для Габриэль пахла духами от шанель, мерцала томным сиянием тяжелых украшений и блестела цветами неразделенной любви. Жизнь для нее пенилась новой бутылкой шампанского, сверкала молочными камнями в мочках ушей и тянулась тонкими кокаиновыми дорожками по лакированному столу.

　　　Габриэль было весело и хорошо — она ночевала не дома, а в отелях, ела в ресторанах, а ездила на шикарных машинах, не гнушаясь короткими сексуальными связями с богатыми и симпатичными магглами, но рано или поздно всё хорошее должно было закончиться. Оно и закончилось с падением Флёр.

　　　— Позор, просто позор! — натужно скрипела мать, крутя в наманикюренных пальчиках очередной бокал; годы для нее не менялись, а время и вовсе не было властно. — Ты принимаешь кокаин, трахаешься с магглами и пускаешь по ветру весь свой потенциал… Разве это то, чему я учила своих дочерей?

　　　Габриэль ей не ответила: она плавала в остаточном дурмане ленивого опиумного опьянения после очередной подпольной вечеринки в далеких районах Парижа. Мать швырнула в неё бокалом, но не попала. Руки у нее тряслись, а на щеках вспыхнули уродливые багровые пятна. Краснела она просто ужасно.

　　　— Дрянь, — прошипела она, вытаскивая палочку, но от излюбленного заклятья материнской любви Габриэль ловко увернулась, а на второе выставила щит. — Две тупоголовые идиотки! Одна — вышла замуж за бедняка, а вторая и вовсе якшается со всяким отребьем! Ты… ты…

　　　— Я очень плохая дочь, да-да. А ты, Аполлин, совсем никудышная мать.

　　　Так Габриэль оказалась в Англии. Протрезвев, она собрала вещи, помахала на прощание разгневанной мамаше, оборвала все связи с подружками и ухажерами и умчалась покорять незнакомую и совершенно ненужную ей Англию, лишь бы побольше насолить матери. В конце концов, сколько можно сотрясать Францию списком своих побед?

========== «Волки и овцы», Лаванда Браун. ==========

　　　Когда-то Лаванде сказали, что люди бывают двух типов — волки и овцы. Волки жрут всё — целиком и полностью, глодают мир до костей и рвут трещащую плоть нормальности на части; волки идут по головам и тонут в лужах крови; волки прыгают выше головы, а ночами воют в далеких дремучих лесах. Волки сбиваются в стаи, и во всем мире нет никого, кто бы посмел остановить лавину их желаний.

　　　Овцы же другие. Овцы только и умеют, что удивленно хлопать ресницами и складывать рот в изумленную гримасу; овцы не могут решить даже простейшей проблемы и ударяются в слезы по любому поводу; овцы глупы до безобразия, тупы до скудоумия, ничтожны до безумия…

　　　У них светлые волосы, голубые глаза, глупые увлечения прорицаниями, куча сплетен и до того беззащитный вид, что каждый мимо проходящий волк желает сожрать их с потрохами.

　　　Лаванда была овцой. Чьей-то добычей, чьей-то игрушкой, беззащитной жертвой, трепещущей пташкой; Лаванда была…

　　　Лаванда была беспомощной овцой, пока не встретила своего серого волка. Серый волк без жалости выдрал ее сердце из груди и приготовил на ужин.

　　　А Лаванда отрастила клыки.

========== «Не помнить», Корбан Яксли/Алекто Кэрроу. ==========

Корбан практически не помнил Алекто со школы: она училась на два курса младше, а заметил он её только на своем седьмом курсе. Ну, только после того, как переспал с ней на своем же выпускном в пьяном полуугаре.

Странно, что на седьмом курсе он вообще мог что-то замечать: его дни полнились алкоголем, притащенным тайно с помощью Амикуса; бессмысленной болтовнёй с Родольфусоим и квиддичными тренировками; подготовкой к экзаменам с помощью Долорес; торопливыми мимолетным поцелуями с Ритой в укромных местах и играми в магический покер на раздевание, а ещё… А ещё тёмной магией и её изучением в компании Беллатрикс.

В дурманной алкогольной дымке он заметил Алекто всего несколько раз, но тогда она его не интересовала. Да, та глупость на выпускном многого ему не стоила — Корбан благоразумно забыл, что трахнул малолетку, а Алекто никогда об этом говорила, лишь улыбалась иногда, ловя его напряженный взгляд — ее глаза блестели зелеными стрелами, а на губах показывалась тонкая всепонимающая полуулыбка.

Зато Алекто интересовала его сейчас – не та забавная серьезная пятикурсница, которой он обещал подарить плюшевого медвежонка, если она не перестанет действовать на нервы громкими разговорами (черт подери, Амикус, угомоги свою сестрицу, у меня башка трещит), а расслабленная улыбающаяся красавица в обтягивающем черном платье, сидящая напротив. Алекто курила, а Корбан размышлял о том, что зря не переспал с ней тогда.