Ему было скучно, и его скуку могла развеять только мать. Если, конечно, у неё было на то настроение.

Обычно мать утягивала его в кальянную, наливала коньяка и звала играть в бильярд; он никогда не отказывался. Блейз терпеть не мог выслушивать её истории о прошлом, отце и прочей чепухе, но после пятого стакана её обычно пробирало на ностальгию, и ему приходилось тоскливо вслушиваться в певучие звуки её голоса.

— Знаешь, я когда-то любила твоего папашу, — говорила ему мать в один из послевоенных вечеров, вальяжно лежа рядом с ним. Её распущенные волосы блестящими черными змеями вились на белой кожаной обивке дивана, а острое надменное лицо было едва ли заметно за томно-розовым облаком кальянного дыма.

Блейз отвлекся от бутылки с коньяком и вопросительно приподнял бровь. Мать улыбнулась — он даже со своего места заметил, как блеснула тонкая усмешка на её губах.

— Не смотри на меня так, мой ангел, — хрипло приказала она, — я любила твоего папашу. Но тебя люблю намного больше.

Блейз в ответ только хмыкнул и содрал пробку. Он прекрасно знал, что мать его любила.

Она, пожалуй, была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел: вечно молодая, вечно красивая, с длинными густыми волосами, пахнущими жаром и песком; мать напоминала горячую южную ночь — он не дал бы ей больше двадцати пяти, а рядом с ним она и вовсе смотрелась ровесницей, но на самом деле ей было намного больше.

Ему нравилась танцевать с ней. Мать взмахом палочки меняла пластинки, и маггловские певички начинали заунывно голосить сопливые лиричные песни, а Блейз увлекал её в середину комнаты.

— Ты очень красивая, знаешь? — неоднократно шептал Блейз ей на ухо, мягко оборачивая руки вокруг тонкой осиной талии, перетянутой жестким корсетом; мать лукаво глядела на него из-под длинных черных ресниц и улыбалась понимающе-ласково. Это ему тоже нравилось.

— Конечно знаю, мой ангелочек, — на полном серьёзе отвечала она и хватала стакан с недопитым коньяком, который довольно быстро допивала, лениво покачиваясь в его объятиях. Утром Блейз трезвел, а вместе завтрака выкуривал сигарету другую, мать же до полудня и не появлялась вовсе.

Они были постоянно пьяны и веселы. Мать была такой весь год, пока его не было дома, а Блейз делался её мужским подобием в недолгие летние месяцы, но после окончания школы все пошло наперекосяк, а война и вовсе заставила желать развлечений с ещё большей силой. И она понимала его, как никто другой.

Никто из его друзей не мог понять этой безумной сумасшедшей тяги к запретному, вредному и табуированному; никто из них не понимал истинную сладость чувственного наслаждения — и не только женщиной, но и дозой хорошего чистого кокаина. Для испорченных слизеринских детишек это было знакомо, приятно и обыденно; Блейз же искал в этой обыденности новые грани порочности и находил их снова и снова. Мать делала всё то же самое, но только на целых шестнадцать (или семнадцать?) лет больше, поэтому и выглядела иногда сытой тем, что ему ещё не приелось.

Поэтому Блейз не видел ничего необычного в том, что влюблен в собственную мать, потому что в его представлении это было чем-то закономерным и обычным, как смешать водку с коньяком и выкурить косяк с марихуаной. Ничего необычного, но вставляет так, что сдохнешь от удовольствия.

И она знала это: он видел понимающий снисходительный блеск её темных глаз и подрагивающую алую линию чувственного рта — мать смотрела на него и не сдерживала тонкую всезнающую улыбку, когда Блейз нарочно задерживал её ладонь в своей или прижимал слишком близко во время очередного пьяного танца. Она ждала или, лучше сказать, выжидала. И дождалась.

Она расчесывала волосы перед зеркалом, и они блестели мерцающим шелком в её пальцах. Блейз задумчиво курил — на удивление, обычные сигареты, а не свой излюбленный косяк, но пьян был порядочно.

— Нет, ну ты представляешь, и этот отвратительный Кингсли мне говорит…

— Я купил тебе цепочку, — резко прервал её Блейз; мать мгновенно замолкла на середине монолога о соблазнении министра.

Мать недоуменно вскинула брови и отложила в сторону костяной гребень; он наконец докурил и направился к матери. Этот вечер был не похож на предыдущие: слишком тихий, без музыки, пусть на столе и сияли тонкие белые дорожки кокаина. Блейз к ним не притронулся, потому что хотел другого.

— Цепочку?

Он пожал плечами и вытащил из кармана маленькую бархатную коробочку. Цепочка была красивая — загадочно поблескивающая жемчужная нить. Мать улыбнулась почти радостно.

— Какая красота, ангел мой! Застегнешь?

Она небрежно перебросила лавину кудрей на левое плечо и нетерпеливо цокнула ногтями по гребню. Блейз набросил нить ей на шею, воровато коснулся пальцами горячей загорелой кожи, чуть задержался, а потом принялся возиться с замочком. Она смотрела на него через отражение в зеркале и, он был готов поклясться чем угодно, усмехалась.

— Вот и все.

Мать преувеличенно заинтересованно оглядела дорогое украшение, потрогала круглые камешки и улыбнулась ещё шире, обнажая ровные белые зубы. Она поднялась: мягко и неторопливо. Сегодня на ней был тонкий шелковый халат, небрежно перехваченный широким золотистым поясом. Она не смущалась даже спущенной ткани с плеча и кружевной комбинации, которая коварно просвечивалась через полупрозрачную ткань. Мать была божественна хороша.

— Какая красота. Ты такой милый!

Мать вдруг повернулась и взглянула на него привычным взглядом из-под ресниц и улыбнулась ещё шире — и эта странная кривоватая усмешка вызвала у Блейза дрожь. Он невольно замер, когда легкие красивые руки вдруг потянули завязки и пояс в сторону; судорожно сглотнул, когда черная ткань мерцающей тряпкой упала к ногам. Мать спустила с плеча черную бретель и склонила голову на бок. В темноте её глаза блестели тяжелым влажным блеском драгоценных камней, а подаренный жемчуг по сравнению с ней казался дешевой стекляшкой.

— Иди ко мне, мой ангел, — низким, опасно вибрирующим тоном позвала она, продолжая с нарочитой медлительностью стягивать кружево.

И Блейз пошел. Он любил только три вещи: развлечения, деньги и свою мать. И как хорошо вышло, что она любила его в ответ, верно?

Наверное, именно поэтому миссис Забини тягуче и томно рассмеялась, когда Блейз в привычном ласковом жесте притянул её к себе и прижался губами к тонкой лебединой шее. На вкус она была круче, чем самый дорогой и сладкий коньяк.

========== «Страна чудес», обращение. ==========

　　　Хочешь увидеть настоящую страну чудес? Нет, не ту странную подделку Алисы или других фантастических романов, ничего подобного! Всё это лишь мишура перед настоящим удовольствием, которое я могу создать прямо здесь и сейчас — мне хватит пяти минут на призыв самого потрясающего чуда в твоей жизни.

　　　В моих силах показать тебе настоящее волшебство, которое ты до этого не видел и не увидишь никогда, если струсишь. Такое не приснится в самом сладком сне, но я одним лишь действием могу наполнить твою жизнь яркими красками необузданного желания погрузиться в полный волшебства мир и попробовать стать его частью.

　　　Ты ведь желаешь этого больше всего на свете, верно?

　　　Я хочу показать тебе холодные ветра Шотландии и ее мрачное высокогорье, вечные ливни и зеленеющие кромки лугов. Я хочу показать тебе старинный замок с окнами-глазами, горящими жёлтым огнём. Я хочу показать тебе глубокое мрачное озеро, на поверхности которого раскинуты диковинно изогнутые щупальцы гигантского осьминога, а у пристани неспешно покачиваются хрупкие лодочки на привязи.

　　　Мне хочется плеснуть побольше ярких красок на этот безрадостный девственно-чистый холст равнодушия; мне…

　　　Мне очень хочется показать тебе целый мир счастья, путешествие в которые начнётся прямо здесь и сейчас.

　　　Все, что тебе нужно — всего лишь принять эту таблетку.

========== «Плохая дочь», Габриэль Делакур. ==========

　　 Габриэль Делакур родилась бессердечной. Нет, конечно, не в прямом смысле слова, ведь под кожей и костями в грудной клетке у нее было сердце, которое билось медленнее, чем обычное человеческое, потому что человеком Габриэль не была.