Она вздрогнула его разочек, но на этот раз в задумчивости, чтобы понять его получше.
— Очень невежливо с вашей стороны таскать меня за волосы, сэр.
Сэр едко расхохотался и обошел вокруг Луны, тихо шурша тяжелым кожаным плащом по полу. Каблуки его ботинок стукнули так громко, что она поморщилась.
— Мне очень жаль, золотце. Но так нужно.
Неизвестный сэр почти ласково погладил Луну по спине, а потом круто развернул, снова вглядываясь в её лицо. Он был очень бледным и очень уставшим, на его лице тонкой линией рвался жуткий вьющийся шрам, а глаза напоминали горящую зелень.
Луна поморщилась вновь, когда он бесцеремонно задрал её подбородок повыше и провел пальцами по её щеке. Его рука была горячая, она чувствовала это даже через плотную ткань перчаток.
Толкнулся в её сознание — мягко, скользяще, не в пример своей физической жестокости, влез ей в голову вместе с потом мышиного зрения; задорно хмыкнул, перебрал пальцами нить ее воспоминаний — между указательным и среднем темнели полоски вонючего табака, а после так же осторожно вернулся.
Они молчали. Мистер Яксли нервничал, Луна думала о светомышках, а гость сосредоточенно над чем-то размышлял.
— Она не сумасшедшая, Яксли, — сказал он мгновением позже, небрежно выпуская Луну из своих рук; в его голосе звучало почти искреннее разочарование. — Совсем нет. Так что перестань паниковать.
Он улыбнулся ей — остро и колко, его глаза жутко блеснули в темноте, а сам он повернул голову к мистеру Яксли, замершему у порога. У того был такой вид, словно его вот-вот стошнит.
— Антонин, но…
— Я всё сказал. Она абсолютно здорова. Пойдем.
Он первый шагнул прочь, за решетку и ступил в клубящуюся темноту подземелий, не оборачиваясь на нее; мистер Яксли поспешил за ним, продолжая ругань на непонятном языке, и гость поддерживал его звонким смешком.
Вот только они ушли, а свет в клетке почему-то не потух; Луна знала почему.
А на следующий день её вывели из камеры и переселили наверх, как гостью, а не пленницу.
Ответ на этот вопрос Луна знала тоже, но ей не было себя жалко: жалко было только бедных светомышек, ослепших навсегда-навсегда.
========== «Сыновья любовь», Блейз Забини/Миссис Забини. ==========
После войны было трудно. Точнее, не так: после войны было безнадежно скучно. Особенно скучно было Блейзу: он, привычный к постоянным развлечениям, не успел понять тот момент, когда остался в хмуром одиночестве.
Друзей у Блейза было много всегда: он никогда не бывал один и часто находился в больших компаниях; он не мелькал мимолетно в толпе, а обычно возглавлял эту самую толпу — если, конечно, речь шла о вечеринках, алкоголе и таблетках. В противном случаем ему было неинтересно и скучно, а когда Блейз скучал, то скатывался в глубокую пучину отвратительного депрессивного настроения, из которого обычно вылезал прежним весельчаком, готовым веселиться до утра.
Однако, после войны его друзья не могли в полной мере насытить жажду удовольствий — Драко таскался по судам, стараясь отмыться от налипшей к нему грязи и вытащить из говна свою мать, которой едва не впаяли срок, как и его папаше (слава Мерлину, что благородный Поттер снова явился и всех спас); Дафна отчаянно и безнадежно страдала по бросившей её Трейси (кажется, основательно поредевшие счета Гринграссов отвратили красотку Дэвис от своей девушки и заставили переключиться на более богатую дичь); Пэнси вообще напоминала овощ; Тео пытался заставить свою семью смириться с его гомосексуальностью, а Блейз… Блейз тоскливо бухал в одиночестве, потому что считал, что беспокоить друзей предложениями поразвлечься в такое тяжелое время не совсем правильный поступок. И пусть моралистом он не был, но звать ту же Пэнси — основательно подсевшую на какие-то маггловские седативы — казалось ему почти кощунством.
Драко, если выбирался на полчасика, то только ныл; Дафна хлюпала соплями, а Пэнси бессмысленно улыбалась. Блейзу казалось, что он участвует в стремном уродском спектакле, где у актеров снесло башку, а сценарий утопили в унитазе.
Блейза война не задела совершенно. Весь седьмой курс для него был блаженной эйфорией ничегонеделанья — он бессмысленно ходил на уроки, бессмысленно трахался с Дафной, бессмысленно курил марихуану за теплицами в компании хаффлпаффцев и бессмысленно писал письма матери.
Мать обеспечивала ему лучшую жизнь с самого детства. У Блейза всегда были самые дорогие игрушки, самая эксклюзивная одежда и самые лучшие учителя — мать спала то с министром, то с замминистра, то ещё с кем-то. Она постоянно была замужем, но количество влиятельных любовников превышало все мыслимые и немыслимые границы, но Блейзу было плевать. У него всегда было достаточно карманных денег и снисходительного материнского позволения на все что угодно, а её влияние было способно замять любой скандал.
Блейз в скандалах не фигурировал, это казалось ему слишком скучным. Мать смеялась: она его обожала, но в каком-то странном и непонятном для него смысле. И в конце концов, она была лучшей матерью.
На пятом курсе, когда она застала Блейза с его первой сигаретой, то единственной её реакцией был смех и предложение купить табак получше. Когда на шестом узнала, что он втихомолку таскает её коньяк, то прекратила запирать погреб. Когда на седьмом узнала, что он трахает Дафну… короче говоря, мать знала о нем всегда и все: Блейзу это даже казалось удобным, потому что её контроль был совсем ненавязчивым.
Конечно, война немного задела и их тоже. Матери пришлось продать пару украшений и хорошенько заплатить кому-то за молчание — уж она-то желала возвращения Лорда как никто другой, но в целом жизнь билась все в том же ключе. Нет, слава Мерлину, что с его матерью все было в порядке — миссис Забини всё так же сидела вечерами в кресле с бокалом коньяка и привычно укладывала голову сыну на колени; она продолжала навещать в министерстве своих любовников, часами разглядывала глянцевые журнальчики с новыми фасонами мантий и едко комментировала вслух особо неудачные наряды. Блейз в ответ глубокомысленно молчал — после второй дозы экстази слова застревали глубоко в горле, и вместо разговоров со смеющейся матерью он включал проигрыватель и тянул её танцевать.
— Ах, мой ангел, — мать обвивала тонкими загорелыми руками его шею и позволяла вертеть себя в чарующем жутковатом ритме новой мелодии — Блейз разворачивал её спиной к себе, и она откидывала голову на его плечо, беспрестанно смеясь.
Миссис Забини была пьяна постоянно — её глаза блестели оливковой влажностью и хмелем, помада на губах оставалась идеальной и свежей, а черная тушь не смывалась даже тогда, когда она хохотала до слез. Она была божественно прекрасной, и он это знал как никто другой.
Блейз, когда желал подразнить мать, иногда так её и называл: “миссис Забини”, чаще в шутку или когда был слишком плох, чтобы соображать; мать злилась и могла ударить его по лицу — несильно, но достаточно обидно, чтобы он понял свою ошибку и прекратил издевательства. Она вообще не любила, когда он обращался к ней вежливо; ему же всегда казалось, что она ненавидит тот факт, что по какой-то причине оказалась матерью. В этом не было ничего убедительного: Блейз знал, что она родила его то ли в шестнадцать, то в семнадцать, но его это совсем не волновало.
Мать была готова спонсировать все его развлечения и позволять кататься в роскоши. Ему даже не нужно было ходить на работу: тех денег, что у них были, хватило бы на пять поколений жутких транжир, и они оба это знали. Поэтому Блейз и развлекался. Вместо встреч с друзьями он таскался по самым злачным местам Англии, иногда натыкаясь в них на Пэнси — та обычно являлась завсегдатаем наркокартелей в Лютном, и тогда ему перепадал быстрый секс в туалете. Ещё чаще он встречал Дафну, но только её, на удивление, в борделях: обычно в окружении длинноволосых красоток, поразительно напоминающих Дэвис, а Драко… Драко даже в этом оказался разочаровывающе скучен и просто шатался по барам, которые для Блейза давно стали детским садом.
