Только вот прекрасный принц попался ей слегка бракованный — Иаби клялся и божился, что и намёка ей не давал — Табия его заставила, шантажировала и преследовала, а кто он такой, чтобы сопротивляться воли господской дочери?..
В этот день Табия поняла, что все мужчины так же ничтожны и так же безнадёжно трусливы, как и её прекрасный принц, оказавшимся на деле простым и заурядным существом, которого привлекла идея хорошенько позабавиться с господской дочкой. И она не знала, что возмутило её больше – его ложь, или то, что он пытался утопить её, судорожно топчась по её голове своими грязными сапогами. Или же то, что он заставил её на секунду усомниться – а была ли она вообще, это истинная любовь?
— Ну ничего, — злым, свистящим шепотом хрипела мать, крепко держа ревущую взахлёб Табию за плечи, — Ничего-ничего, моя девочка, все образуется… Помнишь того юношу, Абраксаса?.. Англичанин до мозга костей, конечно, но это ничего, ничего, моя солнечная девочка… Здесь тебя будет ждать позор, ругань и наказание, но если все сделать по-другому…
Через месяц в Малфой-мэнор, в сопровождении мерзких голобрюхих кошек с узкими морщинистыми мордами появилась новая леди, которая принесла с собой знойные песчаные дни из родной страны и блестящее золото на хрупких загорелых запястьях.
Тогда это было для нее самой настоящей трагедией – Табия тонула и тонула, добровольно накинув на шею камень, который ознаменовался её прошлым, которое тянуло и тянуло её ко дну, напоминая презрительным плевком матери о её собственной никчемности, она тонула, прекрасно понимая, что камень лежал на берегу. Но она была актрисой и играла безукоризненно даже в тот момент, когда искренне осознавала, что ко дну тянет себя сама.
Как не хотела признавать Табия, но она все же являлась не особо сильной ведьмой, но талант её был в другом – яды. Табия умела и любила варить зелья, из-под её пальцев выскальзывали абсолютные шедевры, которые невозможно было опознать без точного знания рецепта, а так же приготовить противоядие.
Никогда нельзя было обманываться её внешней обходительностью и приветливостью – даже Ишет знала о том, что дочь вместо вина может приподнести ей яда собственного приготовления, от которого не сможет спасти самый сведущий целитель.
В Англии ей, конечно же, было возмутительно холодно – мёрзла Табия, мёрзли её кошки. Табия Эш Малфой никогда не появлялась на людях без своих полюбившихся ей шуб – дорогие меха, дорогие украшения.
О, украшения! У неё были тысячи, десятки тысяч украшений – много, очень много золота. Кольца, браслеты, египетские ожерелья – она обожала свою страну и все то, что с ней связано. Табия разукрашивала руки арабской вязью и заливала яды в перстни, все ещё играя из себя побитую жизнью собаку.
Но все меняется, все проходит, любая катастрофа затянется на сердце тугими швами, потеряет свою первичную глубину, но все же останется наполнена драматизмом и легким налетом прошлых страданий, которые ещё позже сольются в опыт, и он станет новым слепком для очередной необходимой черты формирующегося характера.
Табия перешагнула и это – она когда-то верила, что истинная любовь приходит едким разрушающим вихрем, но у неё этого не было.
Она никогда не думала, что любовь может быть похожа на любовь её матери – легкую, ненавязчивую, но все-таки составляющую неотъемлемую часть в её жизни.
Именно такой стала любовь Абраксаса, без которой Табия больше не видела в себе особого смысла.
Табия привыкла к своей безнаказанности, а потому перешла к экспериментам – ведь нужно испытывать яды на тех, для кого они готовились. Всё это оставляло следы на ней: рваные уродливые рубцы, которые расползались все больше и больше, грозясь разодрать её на части до того момента, пока из разворошенных ран не пойдёт гной.
И тогда она совершила новую ошибку – у неё родился сын, её славный лучик из далекого Египта. К сожалению, с матерью его роднили только несколько резких черт лица и глаза. Глаза её – насмешливые, холодно-черные, словно кукольно-рисованные, полное отражение её едкого смеха в радостном младенческом лепете.
Табия обожала, до боли обожала своего сына – она была готова свернуть ради него горы, а ещё хотела дать ему египетское имя, она все же любила традиции своей семьи, но Абраксас ей не уступил. Табия точно знала, что она уравновешенный и вполне адекватный человек, но не могла внятно объяснить, почему кинулась на собственного мужа с ножом, которого искренне уважала и считала своим спасителем.
К счастью, все обошлось – обезумевшую женщину оттащили от опешившего Абраксаса, а через несколько дней она уехала в Египет к матери. Абраксас благоразумно ограничил её общение с ребенком, а она была готова кидаться на стены – как чокнутая скреблась в запертую дверь и выла у порога, а потом Ишет наконец утащила окончательно поехавшую дочь домой.
И вернулась совершенно другой.
Табия снова обожала прятаться за масками — она раз за разом рисовала чёрными нитками себе новые лица, тушевала тени на загорелой бронзовой коже, пускала блески, убирала волосы в высокие жёсткие прически, а потом звенела тяжелыми золотыми браслетами на худых запястьях, — а ещё улыбалась.
У неё была улыбка, как у наевшейся сметаной кошки — казалось, что по губам сейчас пробежит трещина, и по нарисованному лицу сползут слоя цветных клякс. Если бы она улыбнулась, улыбнулась по-настоящему, улыбнулась, будучи настоящей, то он, несомненно, влюбился бы в неё снова, как и тридцать лет назад. Но этого не происходило. Табия разучилась улыбаться в тот день, когда он, по ее мнению, вероломно отобрал у неё сына.
И это было единственным, что она не могла ему простить.
========== «Тварь», Гарри Поттер/Айола Блэк. ==========
От Айолы пахло ладаном, смертью, кровью, пылью и пустотой. И эта пустота сжирала всё, до чего только могла дотянуться. Она разворачивала яркий змеиный капюшон и гремела хвостом, обворачиваясь змеей вокруг шеи, стремилась перекрыть воздух, чтобы он и не смел дышать без её позволения.
Она жила у Гарри в голове. После войны это не казалось чем-то необычным, но он до последнего надеялся, что Волдеморт — единственная тварь, которая паразитом жила на подкорке его сознание. Но это было совсем не так. Она была там намного дольше, чем Темный Лорд и совсем не собиралась уходить. Он просто освободил ей побольше места, разрешил врасти корнями в его сознание, вцепиться поглубже.
Айола вспарывала звериными острыми когтями границы его разума, маячила черным пятном маяка на всех перифериях, застывала кровавыми точками перед глазами — и смеялась. Она хохотала страшным булькающим смехом и скользила сонной дымкой по мрачным теням на Гриммо. Он видел её сияющий жуткий взгляд в каждом портрете, в каждой комнате. Она была повсюду.
— Гарри, милый, — щебетала Айола глубокой ночью в его голове. Он стоял перед зеркалом, исхудавший, обнажённый, в комнате было темно и даже свечи не горели. Но он все равно видел её в отражении своих зрачков — она протискивалась между капиллярами и вытекала гноем из пустых глазниц. Ткала из себя, из его внутренней тьмы. Укутывалась в его страх и ужас как в плащ и со смехом кружилась в вальсе на его обгоревшей адекватности.
Играла на его нервах как на фортепиано.
— Гарри, милый, ты боишься меня?
Он её боялся. Она царапала острыми жесткими когтями по внутренней стороне его грудной клетки, прогрызала зубами яремную вену на его горле и рвалась, отчаянно рвалась наружу, пытаясь то ли вытолкнуть его прочь, то ли занять его место, то ли слиться с ним в одно-единое целое. Он не знал, о чем она пыталась ему сказать, потому что боялся её слушать.
Айола просто… жила в нем. Как кусок плоти.
Она была красива той самой жуткой красотой чудовища и мерзкого вырождения — гибкая, будто черноголовая мрачная гадюка, с пугающими пустыми глазами и полным ртом бритвенно-острых белых зубов. Она была тварью, которая жрала его без жалости.
Танцевала похоронный марш внутри его тела, топтала каблуками сплющенные органы, с хрустом ломала хрупкие ребра и запускала шаловливые ручки поглубже в его кожу, будто хотела выдрать сердце из его груди, а потом сожрать. Обязательно сожрать, потому что она всё жрала целиком и полностью, без жалости, милосердия и остатка. Иначе Айола не умела.
