Понятий личного пространства у него не было никогда.

Наверное, именно по этому Корбан щипал Беллу за коленку прямо во время урока, нагло утаскивал её тетрадки и постоянно списывал на контрольных — Беллатрикс злобно щурила горящие чёрные глаза и вцеплялась ногтями ему в запястья.

Было больно, но он терпел и ухмылялся, чтобы не радовать её своим проигрышем — сферы влияния, конспекты, вражда за лучший стул, драка за перо и всякое такое.

Поэтому в ответ он с силой дергал её за косы.

— Придурок, — шипела она ему на ухо. Корбан хохотал и уворачивался от острых ногтей, метящих ему в глаза, но вечно попадающих то по щекам, то по лбу, то по шее. Он был вертким, но Белла — очень упорной, поэтому он частенько щеголял алыми кровоточащими росчерками царапин на лице. Белла злилась, выдирала собственные пергаменты из его рук и закрывала решенный тест с правильными ответами рукой.

Корбан хохотал и снова хватал её за волосы, иногда издевательски вырывая вьющиеся волосинки. Это наверняка было больно, но Белла даже не морщилась.

— Беллз, детка, ну дай списать!

Детка Беллз вцеплялась ногтями ему в щеки, больно пихала острыми локтями под ребра и била по голове очередным словарём со сложными рунами — Корбан привычно перехватывал её руки или уворачивался в сторону, но она все равно умудрялась его доставать.

Тем не менее, Белла была единственной, кто позволял себе такие вольности в его сторону — когда кто-то из слизеринцев пытался повторить ее подвиги, то Корбан не стеснялся дать особо наглому противнику кулаком в лицо, но Белла…

Белла всегда была умнее. Белла всегда была перспективнее. Белла всегда была злее. Белла всегда была ревнивее.

Они не были друзьями; они были чем-то больше, чем извечные враги за одной партой, которые постоянно дерутся из-за цвета чернил, мела или подобной ерунды; все было намного сложнее.

Белла не давала его в обиду — Белле нравилось обижать его самой, и Корбан это прекрасно знал. И все это знали. Включая учителей, однокурсников и еще хрен знает кого.

И пусть Беллатрикс его ненавидела, но всегда делала так:

— Яксли ужасно себя чувствует, — лгала Белла МакГонагалл с честным-пречестным видом, и та недоверчиво приподнимала брови. — Ему очень плохо, мэм, он даже ходил в Больничное крыло!

Конечно же, ни в какое крыло Корбан не ходил — он блевал в гостиной Слизерина, пока Белла отмазывала его от преподавателей.

Корбан говорил ей: «Беллз, детка!» — и она вцеплялась когтями ему в лицо, пока он хохотал и лез целоваться.

Он ее обожал, на самом-то деле.

========== «Египтянка», Табия Эш Малфой (ОЖП). ==========

Пришло время рассказать вам историю о женщине, которая всю жизнь шагала с разодранным в клочья сердцем, и почти растеряла все свои человеческие чувства, но, тем не менее, поскользнувшейся в шаге от победы над самой собой и своей человечностью.

О женщине, которая остановилась за секунду до того, как растоптать саму себя, пока по ней не пройдутся тысячи таких же тварей, как и она, пачкая грязной обувью то, что они пытались очистить.

И слава всем богам, что она все-таки поскользнулась.

Если бы Табию Эш Малфой принялся судить сам Осирис, то он бы, несомненно, плеснул бы на неё её же собственной гнилью, а не нильской водой из глиняного кувшина. И после этого Табия вечно прозябала бы в подземных кущах, расплачиваясь за то, что творила когда-то по юности, неопытности и непониманию прописной житейской правды. Конечно, до неё было множество женщин, у которых жизни складывались похоже и даже более трагичнее, но Табия всегда являлась натурой театральной и, любящей играть на публику, так что несколько лет она старательно изображала из себя страдающую от разочарования глупышку, но в конце концов вжилась в эту роль. Вжилась настолько, что это амплуа ей очень симпатизировало, и менять она его совершенно не собиралась.

Но время расставило все по своим местам.

Как и в большинстве других небольших стран, египетские маги предпочитали традиционное домашнее обучение, но мать Табии, Ишет, пыталась достать своей единственной самое лучшее, что только могла.

И потому в день своего одиннадцатилетия Табия получила письмо от директрисы Шармбатона – старушка Хоуп никогда не забывала добра, а Ишет когда-то помогла ей, причем помогла так, за что принято благодарить до гроба.

Воспоминания Табии о годах в Шармбатоне вызывали какое-то ощущение ностальгии, по-осеннему меланхоличной печали, но, тем не менее, были наполнены кокетливым весельем, развлекающихся всеми силами малолетних девчонок, из которых пытались воспитывать настоящих леди, выбить дурь и наставить на путь истины, причем не гнушаясь никаких запрещенных методов.

Тридцать лет назад темная магия каралась меньше, да и не с таким фанатизмом, как в эти восьмидесятые года двадцатого века. Но тридцать лет назад и натура у них, одиннадцатилетних дурочек, была куда мягче, мировоззрение – слишком изменчиво, а мораль – гибче.

Сейчас же все было по-другому, но Табия привыкла к старым правилам, поэтому новые могли заслужить только снисходительно-понимающую улыбку, но никак не старательное исполнение.

Тогда, в её искрящиеся игристым шампанским шестнадцать, трагедией были смазанные стрелки и недостаточно хороший загар, но пару лет позже все это казалось ей до абсурдности смешным и глупым, не стоящим внимания в свете произошедшей с ней катастрофы.

А катастрофа была глобальной. Табия влюбилась так, как влюбляются египетские женщины – с присущим им драматичным зноем и кошачьей легкостью.

Нет, она, конечно же влюблялась и раньше, но это были мимолетные увлечения, в которых не было и четверти всего круговорота эмоций, присутствующих в этом.

Ей, конечно же, казалось, что истинная любовь придёт к ней с раскатами грома; сметет все диким неуправляемым вихрем, состоящим из теплых оттенков трепетной нежности и ревностью безнадежно влюбленной женщины; перевернет всю её размеренную и легкую жизнь вверх дном, а потом исчезнет, послав воздушный поцелуй, как самоуверенная девчонка незадачливому ухажеру; упорхнёт цветастой бабочкой, заставив Табию греться вышедшим после её самой страшной бури ласковым солнцем, которое и будет освещать всю её жизнь.

Но такие девочки как Табия испокон веков рождаются только для того, чтобы быть такими вихрями – едкими влюбленностями, разбивающими чужие сердца, но тщательно охраняющие собственные, коряво зашитые белыми нитками зияющие в груди дырки.

Его звали Иаби, и он был одним из сыновей ремесленника её дяди. Однажды он скажет Табии, что она о нем никогда не забудет, а двадцать лет спустя, глядя на его могилу, она даже не положит на неё цветов.

Она чувствовала себя героиней бульварного романа в сверкающей глянцевой обложке, который легкомысленные подружки-француженки приволокли в общую спальню, чтобы зачитывать вслух благоговейным шепотом, поминутно краснея и глупо хихикая.

Все было так, как мечтала когда-то маленькая Табия — и прогулки по ночам, и сладкий виноград, поданный ей к завтраку, и белые бутоны дорогих цветов, и даже поцелуи — о, а какие они были!

Несмотря на печальное окончание этой истории, Табия с ностальгией вспоминала, как когда-то целовал её сын дядиного ремесленника — и его поцелуи клеймили не хуже семейных клятв и, зноя в них было куда уж больше, чем в самый жаркий день бесконечного египетского лета.

Табия была влюблена, и, как и все влюблённые, безнадежно глупа — настолько, что первым её мужчиной стал сын ремесленника. Иаби стал её первым любовником, но уже потом Табия жалела об этом только потому, что все же считала его слишком слабым. А слабым быть с ней не место.

В тот момент это решение было правильным, ведь так требовало глупое сердце, и Табия впервые отставила разум в сторону и послушала то, что обычные люди называли чувствами. Как оказалось позднее, это было глупой ошибкой, но тогда она была счастлива ровно до того, как об этом узнала Ишет.

— Что же ты натворила, дура? — мать кричала, слуги разбегались по углам, прячась от суровых отцовских глаз, а Табия представляла себя эдакой героиней очередного романа в пошлой обложке — гордая и непоколебимая, готовая на все, чтобы защитить своего любимого.