И поцеловал её. Целоваться ему тоже нравилось.
Вернувшись из путешествия, они действительно остались жить в северной части особняка, пока остальные родственники старались появляться у них дома как можно реже, чтобы, не дай господи, не наткнуться на их жуткий флирт. Что именно в их попытках узнать друг друга получше было жуткого Антон не знал и знать особо не хотел — подумаешь, пару раз целовались у всех на виду. Не велика потеря, помнится, в его дурмстранговскую юность в этом доме и не такое творилось.
Евгения была действительно куда хуже своей матери, потому что ещё никогда Антонин так удивленно не осознавал, что его жизнь полностью от и до контролирует женщина, которую он неосмотрительно туда пустил.
Всё началось с завтраков. Даже после возвращения в Россию Антон ел мало и редко, не потому что худел, а потому что кусок в горло не лез. Да, он спускался к завтраку и пил чашку кофе, может, две, иногда даже мог съесть какое-нибудь пирожное, если было особенно хорошее настроение, но на обедах и ужинах он почти не появлялся. Только ради вежливости, а вежливостью он никогда не страдал. Разве что джентльменской.
Евгению это бесило. Кажется. Долохов ходил с ней ужинать лишь потому, что не хотел оставлять одну.
В тот вечер было точно так же. Даша вместе с парочкой служанок накрыла на стол, на двоих — сам Антон и его жена.
Она ела мясной пирог и пила чай; Антонин же к своей порции так и не притронулся, по глотку цедя кофе. В молчании прошло минут десять, прежде чем разъярённая ведьма вдруг швырнула на стол серебряный нож и вилку, вытерла розовый рот салфеткой и уставилась на него таким нехорошим взглядом, что Долохов почти восхитился — в бытность своего наставничества он так смотрел на особо тупых учеников, например, на Яксли. У того от таких взглядов случалась паническая атака и проявлялись склонности к суициду.
— Ты не ешь. Почему? — её тон сделался почти ледяным, — тебе не нравятся, как готовят? Так прикажи уволить поваров. Или я прикажу.
Антон покачал головой.
— Я просто не голоден.
— Ты никогда не голоден, — веско возразила ведьма и вдруг поднялась со своего места.
Она подошла к Антону, шелестя подолом тонкого золотистого платья, а потом вдруг подобрала его, перекинула ногу через его бедро и села к нему на колени, лицом к лицу, чуть не уткнувшись носом в его нос. Он положил руку ей на талию, слегка придерживая.
— Ты такая милая, когда злишься.
Евгения раздраженно закатила глаза.
— Ты невыносим. Даже если я приставлю нож к твоему горлу, ты всё равно будешь считать меня милой?
— Безусловно, ангел мой. Куда же я денусь?
Она задумчиво посмотрела на него из-под длинных чёрных ресниц, отбрасывающих тонкие тени на бледные щёки.
— Люди не едят только тогда, когда им не нравится еда, — княжна наклонила голову, одна из серебряных заколок-бабочек соскользнула с её волос и звонко упала на пол, но она не обратила внимание, — а раз она тебе не нравится, то я велю Даше уволить всех поваров и вышвырнуть домовых. Найму новых. Тебе нравится моя идея?
Антонин терпеливо улыбнулся, поглаживая её по спине.
— Я не ем не по этой причине. Не стоит увольнять бедных поваров, они ни в чем не виноваты.
— Тогда поужинай со мной, твоя светлость.
Она легонько кивнула в сторону остывающей порции пирога.
— Не хочу.
— Тогда я…
— …уволю поваров? — поддакнул Долохов насмешливо и попытался погладить её по бедру, но она неожиданно сбросила его руку со своей ноги и рывком поднялась.
— Нет, — надменно процедила ведьма, с щелчком разворачиваясь на каблуках, — если так, то ночуй сам. Пока не проголодаешься.
Долохов чертыхнулся, провожая ускользавшую от него прочь жену обиженным и голодным взглядом. Он хохотнул, наклонился и подобрал с пола оставленную ей заколку, которую тут же сунул в карман брюк. Надо было не забыть отдать вечером, когда он перебесится и явится домой в прокуренном насквозь камзоле.
Пирог же пришлось съесть, хотя он особо не хотел. На следующий день в ход пошла индейка, потом куриные котлеты, потом рыбное филе… в общем, мало по малу, но к возвращению матери из Дурмстранга, он привык полноценно обедать и ужинать. Та едва за сердце не схватилась от счастья.
То, что он курит, княжне тоже не нравилось: она брезгливо морщила нос, отворачивалась и подставляла щеку вместо губ, пока он пытался её поцеловать.
— Фу, — обычно фыркала она, хватая его за края расстегнутого камзола, — отстань от меня, от тебя воняет!
В общем, сигареты ей не нравились. Помнится, однажды Антонин задумчиво потянулся к пачке после секса, всё ещё не поднимаясь с постели — жена лежала рядом, положив голову ему на грудь и сонно сопела, но стоило ему вытащить одну сигарету из пачки, как нахальная ладонь с длинными накрашенными когтями ловко выдернула её у него из пальцев; Антон хохотнул.
— Курить вредно, Антон, — нравоучительно пропела Евгения, садясь на него сверху, обнажённая, гибкая и очень наглая, — особенно тебе. Ты и так жутко кашляешь, а сигареты… Не дай боже ещё помрешь прямо на мне.
— И оставлю тебя молодой вдовой?
— Молодой и богатой вдовой, — согласилась она торжествующе, и Антонин, мягко схватив её за тонкую лодыжку, сбросил обратно на постель и подмял под себя — она была весьма очаровательной, когда строила меркантильные вдовьи планы. Собственно, она была очаровательна постоянно, он не мог этого не признавать.
С ней было тепло. Антон улыбался, засыпая с ней в одной постели и обнимая её со спины. Ночью её волосы выбивались из лент и растекались по подушке, а он неторопливо собирал их в небрежный хвост, чтобы они не мешали ей спать. Она улыбалась во сне и вечно забрасывала на него то руки, то ноги. Спать вместе было жарко и тесно, но зато он не видел никаких кошмаров и никогда не просыпался первым — княжна будила его легким поцелуем куда-нибудь в лоб или щеку.
Антонин медленно забывал и про Азкабан, и про проигрыш, и даже про истлевшие сонные могилы своих друзей, похороненных в Англии, которым он воздал столько памяти, сколько мог. Года, проведенные в Азкабане не беспокоили его больше, а бесконечная усталость наконец сменилась на умиротворённое спокойствие, которым он вновь маскировал свою отчаянную жажду жизни, вернувшуюся вместе с давно позабытым желанием веселиться — жена мягко улыбалась ему с балкона, пока он разминался с братом в давно отставленных в сторону дуэльных практиках.
Долохов чувствовал себя как никогда живым.
Он ел и пил, возвращал себе вкус к жизни с каждым новым глотком холодного сидра и куском яблочного пирога. Антон танцевал с женой на всех балах, на которых их только звали — в танце её волосы вечно задевали и щекотали его руку, и Антонин постоянно наклонялся, когда Евгения принималась что-то тихонько шептать ему на ухо, дергая его за рукав — сплетни, глупости или новейшие достижения науки, он слушал независимо от темы.
Он не умел её не слушать.
— Я старый воин и не знаю слов любви, — сказал он как-то в насмешку, больше похожу на неудачную шутку. Они вдвоем сидели в саду. Антон курил первую сигарету за сегодня, а княжна читала какой-то журнал в глянцевой обложке и выглядела весьма отвлечённой. На плечах у неё висел его осенний камзол, а сам Долохов остался в белой рубашке с закатанными рукавами. На предплечье левой руки блекло змеилась выцветшая темная метка, которая больше походила на жуткий необычный шрам, чем на старую татуировку.
— Я знаю, — негромко ответила она, не поднимая на него обычно хитрющих смеющихся глаз, её голос изменился, стал напряжённее и твёрже, — я знаю, что ты меня не любишь. Но это пока.
Антонин заинтересованно повернул к ней голову, но не перебил. Он вообще не любил её перебивать. Наоборот, ему очень нравилось её слушать.
— Правда?
Она вдруг улыбнулась, поправив тяжёлый рукав и разгладив несуществующую складку на платье.
— Я не прошу тебя признаваться мне в любви. Сделай иначе, — она отложила журнал на столик и чуть подалась вперёд, тонкая и напряженная, — лучше пообещай, что не бросишь меня.
