Он молчал. И эта тишина давила на их головы со страшной силой. Была почти физическая потребность что-то сказать, чтобы заполнить нависшую пустоту.

— Это ведь ты? — не унимался Алек и сделал несколько несмелых шагов к парню. Всё тело дрожало, а мысли плыли. Он подошёл почти вплотную. Их разделяли несколько сантиметров. Кажется, протяни ладонь, и ощутишь мягкую прохладу кожи.

Себастьян медленно развернулся и виновато посмотрел на Алека. Затем поднял руку и медленно разжал пальцы, открывая ладонь.

В самой середине было старательно затёртое, но всё равно легко читаемое слово, написанное чёрным маркером.

Даже не слово — имя.

«Алек»

— Прости, я не хотел тебе говорить, — услышал Лайтвуд совсем другой голос. Более низкий, глубокий. Он затапливал его слух, обволакивал. А когда Алек поднял глаза от имени, которое сам написал на руке больного, то увидел лицо Джонатана. Виновато улыбающегося, со здоровым цветом лица, но всё равно такими же розовыми губами.

Сердце сжалось.

— Ты мой… — воздуха не хватало.

— Соулмейт, — закончил Джонатан. — Прости, что раньше тебя не нашёл. Как выяснилось, у меня просто не хватает сил, чтобы создать с тобой связь самостоятельно. Раз ты меня нашёл, могу предположить, что ты был в больнице и знаешь мою проблему, — Джонатан говорил спокойно, словно давно готовил эту речь, но в его глазах блестели едва уловимые неуверенность и страх.

Алек не понимал, что чувствовал. Эмоций было так много, и все они были такими яркими, сильными, что хотелось их просто отключить. Но одно он улавливал чётко — счастье от долгожданной встречи со своей родственной душой.

Лайтвуд сглотнул и аккуратно вложил свою руку во всё ещё раскрытую ладонь Джонатана. И оба одновременно выдохнули со звуком, ощущая прилив бешеной энергии и тепла, а в следующую секунду они уже стояли, крепко стиснув друг друга в объятиях. Звук и цвет пропали, лишь хриплое дыхание Джонатана существовало для Алека в этот момент. И его большие горячие руки, которые сейчас так ощутимо сжимали его бока. Точка под сердцем пульсировала жаром, словно второе сердце. И Алек догадался, что это их метка. Она закрепила их воссоединение.

— Я так долго тебя ждал, малыш, — выдохнул Джонатан и легко зарылся носом в его волосы, словно давно так делал. От этого жеста органы внутри Лайтвуда стали мягкими, как желе, и стало трудно стоять на ногах.

— Голова кружится, — тихо сказал Алек, Джонатан тут же его отпустил. — Я схожу, умоюсь, хорошо? А то всё это слишком для меня.

Моргенштерн кивнул и пригладил растрепавшиеся волосы Лайтвуда.

— На втором этаже, вторая дверь слева.

Алек только сейчас заметил, что всё это время улыбался, как идиот, и неосознанно гладил пальцами своего соулмейта по боками. Как только Джонатан убрал от него свои руки, тело сразу залил колючий озноб. Тут же захотелось снова вернуться в его объятия и больше никогда из них не вылезать. Укутаться в них с головой и греться, довольно урча.

Алек поднялся на второй этаж и открыл нужную дверь, но, как оказалось, это была совсем не ванная, видимо, комната самого Джонатана. Он обвёл всю комнату жадным взглядом и застыл, когда наткнулся на стену, всю увешанную его фотографиями.

Причём все они были сделаны в библиотеке.

Вот он сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и читает книгу, так увлечённо, что появилась складка между бровей.

Вот он идёт по коридору стеллажей, запихнув одну руку в карман джинсов, а другой поглаживая корешки книг.

Вот ещё и ещё множество фотографий его лица, отдельно губ или глаз. Где он смеётся над комедией или плачет над драмой.

Воздух застрял в горле. Алек едва устоял на ногах.

— Я хотел сказать, направо! — вбежал в комнату запыхавшийся Джонатан, но тут же остановился в проходе, когда заметил, куда именно уставился Алек. — Чё-ёрт, — страдальчески простонал он и упёрся лбом в косяк двери. — Я знаю, что это всё выглядит по-мяньячному, но это не так. Я люблю фотографировать, а оказавшись запертым во сне, особо не пофотографируешь, поэтому я снимал то, что мне интересно. То, что меня привлекает. Прости, если тебе не нравится, я всё уничтожу, — всё болтал Джонатан, боясь повернуться к Алеку лицом и взглянуть в его глаза.

— Сколько? — лишь спросил Лайтвуд.

— Что сколько? — не понял Джонатан и даже оторвался от косяка.

— Сколько ты уже здесь? — Алек ткнул в одну из фотографий. — Вот эту книгу я читал месяцев пять назад.

Джонатан закусил губу, не отвечая.

— Сколько?! — нервы и так в последнее время были не в порядке, и Алек ощутил, как волнение затапливает его по самое горло.

— Полтора года, — грустно ответил Джонатан, и у Алека ёкнуло сердце.

— Господи… — выдохнул он. — Как же ты так… почему ты не появился раньше? — отчаяние и боль душили.

— Я же говорил, что у меня не хватало сил. Когда мне исполнилось восемнадцать два года назад, я старался, как мог, но выбраться из темноты не получалось. На грудь постоянно что-то давило и мешало двигаться. А когда я впал в кому, то постоянно находился во сне, мне больше ничего не оставалось, как бороться каждую минуту, и в конце концов я смог пробиться и сотворить себе этот дом, — Джонатан прошёл в комнату и остановился напротив Алека, который жадно слушал каждое его слово, — А через полгода появился ты. Но… к сожалению, не видел меня, не слышал и вообще проскальзывал через меня, как сквозь призрака. Я думаю, это потому, что ты прошёл свою часть нашей связи, а я все ещё был слаб, чтобы окончательно завершить свою, и застыл где-то на середине, — Джонатан приблизился ещё плотнее. Его глаза горели, как два факела. В них был столько обожания и счастья, что Алек забылся. — И всё это время я мечтал лишь об одном, — он сделал паузу, впитывая в себя эмоции Лайтвуда. — Чтобы просто коснуться тебя, почувствовать и поцеловать.

Вниз живота вдруг ухнуло сердце, и Алек глубоко вдохнул и прикрыл глаза, приводя себя в чувство. А когда открыл, Джонатан стоял уже невыносимо близко. Его дыхание касалось губ Алека, а пальцы гладили воздух в миллиметре от его руки. Не касаясь по-настоящему, но жутко ощутимо. До мурашек.

Это было слишком.

И Джонатан поцеловал его. Без пошлости, без пафоса, словно имел право на такую невыносимую интимность. Словно имел право на самого Алека. А Лайтвуд даже вздохнуть не успел, не то, что думать. Все тело запульсировало в такт сердечного ритма, будто это он сам был сердцем.

Тёплым, большим сердцем в руках Джонатана, который уверенно врывался в его сознание, позволяя себе убийственную откровенность и вседозволенность.

Алек не был против. Ни против его жадных влажных губ, ни против рук, которые пробрались под футболку и стискивали бока, ни против того, что его прижали к стене и притиснулись всем телом.

Он не был против Джонатана, потому что сам всего этого хотел и отдавался ему, принимая и впитывая в себя его ласку.

Отдавая самого себя.

***

Если бы Алека сейчас кто-нибудь спросил, что он чувствует, то Алек бы не нашёл, что ответить. Он вообще не понимал, реально ли всё то, что с ним происходит. И реальны ли эти встречи. Каждый день Алека занимали лишь мысли о Джонатане, о том, как ему помочь.

О его улыбке и руках.

Лайтвуд стал жутко рассеянным. За прошедшую неделю почти перестал есть, отвлекался на занятиях, забивал на домашку, не разговаривал с семьёй, стараясь сразу заснуть. После учёбы он сначала ехал в больницу и находился с Джонатаном. Говорил с ним, гладил по руке, поправлял одеяло и расчёсывал волосы. Он делал всё это потому, что знал — тот чувствует и слышит его. Джонатан сам рассказал, что тоже ощутил его прикосновение, когда Лайтвуд впервые пришёл к нему. И испугался, что теперь всё может измениться. Испугался, что когда Лайтвуд догадается, то ему придётся всё объяснять. А когда Джонатан заметил на своей ладони имя Алека, вообще запаниковал и начал яростно оттирать, но не успел, так как Лайтвуд уже успел заснуть.

Джонатан просто боялся.