Коллеги по водительскому цеху не любили Ворожея за его жадность и «тихоходный» характер. Когда Тихон утром потихоньку отправлялся со своими первыми пассажирами, вслед ему слышалось: «Ну вот – все тише, и тише, и тише…» Что имелось в виду – «нетрудовые доходы», стекавшиеся к жадному Тише, или его неторопливая езда – сказать было трудно. Так само собой устоялось, и особой приязни никто к нему не питал.

Ворожей отвечал «взаимностью» – был нелюдим и держался крайне отстранённо. Обо всех имел собственное мнение и, как говорили про него, доносил начальству. Тихон и правда писал доносы, если слышал что-то, по его мнению, слишком независимое. Сам он любил повторять, что никого к себе не привязывает и вообще, мол, поступайте, как хотите, мне-то что! Вот и выходило, что всё вокруг независимое, значит, всегда есть о чём доложить.

И на самом деле Тихон присматривался ко всем, кто бывал рядом с ним, и прислушивался к тому, о чём они рассказывали, а особенно – о чём с ними говорили другие. По вечерам в своей комнате, которую снимал у рабочего японской концессии, он зажигал тусклую настольную лампу, садился за стол и сочинял «рапорт». Вспоминал, как водится, всё… «что было и чего не было». Особенно же когда дело касалось узкоглазых, то бишь японцев. Вот, к примеру, как в этот вечер, когда он встречал семью капитана Рыбакова и отвозил их к дому Накасимы. Здесь было немало всего такого, о чём следовало известить… хм, кого следовало.

Перед тем как начать свой донос, Тихон постарался припомнить разговор между японцем, хозяином дома, и приезжим военным. Дело пошло – чего не вспоминалось, додумывал на ходу.

– Они встретились так, будто давно знали друг друга, – решил Ворожей, – значит, была переписка… да-да, точно… писали, наверное, обо всем. А наш-то чего так расшаркивался перед японцем? Да и тот, в общем, хотел услужить нашему, как родному. Тут, гляди-ка, на свет выползает что-то тайное между ними.

Тихон аж задрожал от сладкого предвкушения – вот-вот разоблачит заговор. А там похвалят, а может, и наградят за усердие. Писать-то он писал, и много писал начальству, а похвалы ещё не удостоился. «Им, конечно, видней, – успокаивал себя сержант, – а надо прислушаться, что люди пишут. Неспроста, поди, бумагу-то мараем. Значит, есть о чём доложить и постараться, чтобы «врагу не пройти». Народишко наш слаб на язык, болтают много, вот и проговорится кто, если вовремя не остановишь.

Но, важней всего, чтоб скорей наша власть вернула всё и никого из узкоглазых здесь не осталось. А то, понимаешь, хозяевами тут заделались!» Почему так ненавидел японцев, Ворожей и сам толком не мог сказать. Одно чувствовал – другой они природы, не нашей, вот и не нравится в них ну буквально все. Того и гляди, обставят нас на Сахалине, а время-то какое – там с Гитлером надо справиться, а тут самураев одолеть.

– Э-эх, – тяжко вздыхал водитель, – наделают своих «мисубисей» и отнимут у нас копейку трудовую. Чёрт знает, как в этих «мисубисях» всё вертится, а ездят по нашим дорогам, пропади они пропадом, лучше «газонов». Понавезут сюда узкоглазых водил, а нас – за борт! Во-о, житуха будет, чтоб им сгореть! Гнать, чтоб не замутили здесь своих делов. Глянь, капитан этот – только приехал, а уже японец его обхаживает, затеи свои внедряет… э-эх-ма, чтоб вашего духа здесь не было!

Тихон поежился и начал выводить на бумаге кривые каракули букв. Писать-то вроде умел, а пальцы загрубели на работе и не слушались, когда надо было чуть поаккуратней. Получалось так, что едва мог разобрать. Иногда стукало в голове, мол, если ты сам не можешь прочитать свою писанину, то кто ж станет этим заниматься, тут шифровальщика надо… Ну уж нет, писал и буду писать! – решает Ворожей, привычка, так сказать, вторая натура, да и как не писать, когда на душе муторно?! Тревожно и обидно… за державу, за народ, за своё, расейское…

– Литаристу этому, – слово «милитарист» у Тихона не выговаривалось, – небось, надо всё знать про наши планы на острове. А главное, разведать – когда их попрут отседова. Во-от чего он добивается от капитана. Тот, конечно, сам не дурак, чтоб проговориться. А жена, а мальчишка… кто-нибудь, да брякнет о наших планах. Эти по-русски хорошо, не хуже нашего кумекают. Вот и выведают всё, а там – о-ох и хи-и-т-ры же! – намутят воды и всё расстроят. Нам, водилам, на погибель, ежели «мисубисями» заменят «газоны». Кто их разберёт, как устроены, кроме самих узкоглазых. Опять к ним на поклон… тошно всё это, о-ох и тошно!

Дело было уже далеко за полночь, когда Ворожей, чертыхаясь, докончил вырисовывать свои каракули. Пальцы уже совсем не слушались, голову клонило набок, а внутри свербело – закончить всё… о-ох, надо сегодня. Завтра будет поздно, да и забудется. Что же будет потом, если не упредить проклятых «литаристов»? А потом…

Неожиданным порывом ветра форточка в окне распахнулась настежь, и в ночной тишине ясно послышался глухой мощный звук. Словно тысячи двигателей работали одновременно. Звук нарастал и превращался в монотонный гул, наполнявший своим рокотом всё вокруг. На душе стало тревожно, Тихон очнулся от сонной истомы и, встав из-за стола, подошёл к окну.

– Ба-а-тюшки! – завопил он, увидев за окном…

Сотни новеньких, блестевших металлом в темноте грузовиков надвигались прямо на его дом. Словно танковая колонна, они ползли по склону сопки, на которой стоял дом Ворожея. Ещё немного, колонна будет здесь – «мисубисями» заполнится всё, и… каюк!

– Они раздавят нас, вместе с домом и моим «газоном», что стоит у ворот. – Тихон заметался у окна, соображая, что делать. – Граната, где граната, – ему пришла спасительная мысль о ручной гранате, которую по прибытии на остров выдали на военном складе вместе с винтовкой и плащ-палаткой.

Тихон бросился к шкафу, где стояла винтовка. Ага, граната здесь! Она висела на крючке у стенки шкафа, закрытая полами плащ-палатки. Тихон схватил ставшую необычайно тяжёлой гранату и дёрнулся прямо к окну. Гул нарастал, машины подбирались ближе и ближе. Уже можно было различить безмятежное лицо японца-водителя в первом грузовике колонны.

– Вот чека, и… – по-матросски широко расставив ноги, Тихон стал у окна, решительно глядя в ночную темноту, сверкавшую огнями машин, – как только первая «мисубися» покажется на дворе – рвану! А ну-ка, держись, узкоглазый!

Уставившись невидящими глазами в тёмный провал окна, Ворожей вдруг с силой дёрнул чеку, размахнулся тяжёлой гранатой, как ему показалось, до самого пола и… потеряв равновесие, опрокинулся назад вместе с ней.

– Сейчас взорвется, – только успело мелькнуть в голове, как раздался страшный грохот и всё провалилось…

Голова соскользнула со скрещённых рук на стол, стул покачнулся, и упавший с него Ворожей даже не проснулся. Лёжа на полу, «писатель» всё ещё спал глубоким сном. Граната, учебная, без чеки, валялась рядом с ним на полу.

С начала войны уже прошло около трёх лет, и многое на севере Сахалина могло измениться в ближайшее время, однако никто толком не знал, как и что именно. Концессии работали по-прежнему, на улочках городка спешили прохожие и проезжали грузовики с утра до темноты, подступающей так скоро и незаметно, что нередко она заставала врасплох тех, кто не успел вовремя закончить свои дела. А в темноте всякое бывает…

Теперь, как и в давние «каторжные» времена, по острову шаталось немало лихого народа. Как-то туманным холодным утром, вскоре после приезда семьи Рыбаковых, в город пришло известие – оперативники окружили банду отпетого уголовника Лабуша. В тайге, на северо-востоке острова, наконец после долгих недель скитаний один из отрядов истребительного батальона нарвался на бандитов. Перестрелка длилась недолго, в конце концов бандиты сдались. Лабуш, матёрый волк, хотел пристрелить своих напарников и скрыться один. Загодя догадавшись, те внезапно окружили пахана, навалились все на него, связали и вышли из леса, толкая своего атамана в спину.