Отец отворачивал своё обветренное лицо и молчал, пока сын теребил его за рукав. Вспоминалась ему одна история, и на душе было тягостно.

В ту давнюю ночь утлая посудина с каторжниками прибивалась к рейду, что находился немного дальше за «братьями». Он был ещё молод и гордился тем, что получил назначение старшим матросом… на старом пароходишке, перевозившем осуждённых на остров.

Шторм, посильней того, что трепал теперь катер с мичманом, не давал тогда шансов подойти к берегу. А возвращаться было уже некуда, да и безнадежно опасно. Так и кружили неподалёку от «братьев» в надежде на то, что хоть немного стихнет ветер и спадёт волна, чтобы приблизиться к рейду. Каторжные лежали вповалку, забившись в угол трюма, уставшие матросы еле ворочались, исполняя команды.

Отчаяние охватывало не только несчастных в трюме, но и престарелого капитана, которому давно уж было пора на берег, да начальство не отпускало. Ну ещё, мол, последний рейс, а там отдохнёшь. Скрепя сердце, брался и выполнял, чтобы… снова получить приказ. Теперь-то он знал наверняка – после этого рейса, покуда выживет, ноги его не будет на пароходе.

Штормить не переставало, а силы были на исходе: сколько ещё – полчаса, час, а там все равно что-то надо делать. «Капитан должен думать прежде о команде, – убеждал себя старик, – а не об отщепенцах, что едва от виселицы убереглись. Если не суждено всем спастись, то вытаскивать будем наших. Шлюпок едва хватит, чтобы матросам спастись, да мне с помощником…»

Едва последняя мысль пришла к нему, стало как-то не по себе. Поёжился капитан в своей робе, стоя на ветру. Только не из-за ветра и холода, а потому, что от мысли той повеяло замогильным холодом. Безразличие зияющей пустоты всасывало его вместе с мыслями, чувствами и капитанским опытом в разрытую под могилу землю. «Сойди на землю и найдёшь покой, – нашёптывало его сознание, – какое тебе дело до шайки каторжников, забившихся в трюм от страха. Бросай их здесь, а сам иди ко мне – в сырую землю…»

Капитан едва очнулся от наваждения. Тут же пришлось отдать приказ, чтобы спускали шлюпки на воду, пароходик уже едва держался под ударами волн. Матросы начали выводить заключённых из трюма. Капитан молча сопровождал каждого из них тяжёлым осмысленным взглядом, в котором было не безразличие, а горел тусклый огонь надежды. Скольких тогда успели вывести, прежде чем пароход накренился на правый бок и стал тонуть?! Последним капитан буквально столкнул в шлюпку старшего матроса – отца нашего мичмана, а сам уже не успел – пароход опрокинуло волной набок и вместе со стоявшими на палубе капитан полетел за борт, а судно пошло ко дну.

Никогда ещё отец не рассказывал мичману историю своего спасения, а теперь, спустившись с мыса Жонкьер и наблюдая заход солнца между Трёх Братьев, они оба молча стояли на каменистом пляже. Его рассказ потряс сына до глубины его детской души. С тех пор и решил он устроить свою жизнь не иначе, как на судне, курсирующем между островом с Тремя Братьями на рейде и континентом, где совсем другие условия и другие люди.

Жизнь его потрепала, и теперь у рубки стоял другой человек, Федор Шульга, – опытный, «огонь и воду» испытавший моряк. И ему было всё равно, сколько кому достанется солнца и за которым из «братьев» оно зайдёт. Солнца он не видел так давно, что позабыл о его существовании. Одно теперь занимало мичмана – скорей бы закончилась вахта. Тогда можно будет завалиться в каюте, свернувшись калачиком, и взять пару часов сладкого сна перед тем, как пробьют склянки.

Среди многочисленных пассажиров военного катера, непрошено пробивавшегося к суровым северным берегам острова, почти затерялся одинокий мужчина с девочкой лет десяти. Теперь он отделился от общей массы, укрывшейся от непогоды в трюме, и оставил там свою дочь, а сам стоял на палубе рядом с мичманом, вглядываясь в серую беспросветную даль. Одетый в кожаное пальто с высоко поднятым воротником, мужчина напоминал английского детектива с характерным проницательным взглядом и решительностью манер. Ко всему прочему оставалось добавить, что на ремне, перекинутом через левое плечо, сзади у него висел планшет.

С такой внешностью и такими атрибутами не отправляются на военном катере в путешествие без определённой цели. Мужчина имел особое задание, о чём нетрудно было догадаться. Он не скрывал своего положения, впрочем, и внимания не привлекал. Рядом с мичманом этот человек выглядел вполне на своём месте и словно бы готов был подставить тому своё плечо или протянуть руку помощи.

Хотя и выглядел немного по-шпионски, тот мужчина не был ни сотрудником спецслужб, ни особым агентом. Да и задание он получил совсем не военное – мужчина был разведчиком… геолого-разведчиком. Найти месторождение угля, нефти, залежи минералов или руды, примерно таким могло оказаться его «спецзадание». Однако своим видом он производил иное впечатление. Могло ли за всем тем стоять нечто скрытое от посторонних взоров? Почему бы и нет…

Его мысли, между тем, витали в прошлом. Несмотря на жёсткую качку, он оставался невозмутим и сосредоточен лишь на своих воспоминаниях. Словно волны, приходящие из ниоткуда, они наплывали в уме одно за другим. Особенное дело, что некогда потрясло его, заставило и теперь забыть о внешних волнениях.

Случилось это в летние месяцы, лет пять назад. Николай Сергеевич Лапшин, так звали мужчину в кожаном пальто с поднятым воротником, был впервые назначен начальником партии, в смысле геологической. Вместе с ним на разведку в тайгу отправились приезжие из центра геологи, а с ними – местные. Были рабочие партии – вчерашние школьники в поисках сезонного заработка, студенты и проводник по имени Ильгиз.

Ильгиз-проводник был шофёром грузовичка, доставившего партию к месту её отправления в тайгу. Старый «газон» едва ковылял по разбитой просёлочной дороге, растрясая душу и не вселяя надежд на успешный финиш. В большом кожаном кармане на водительской двери машины лежала потрёпанная книжка, которую Ильгиз аккуратно хранил и непременно доставал почитать, когда ему приходилось ожидать в кабине машины, пока партия разгружала свои пожитки.

Называлась Ильгизова книга «Материализм и эмпириокритицизм» и, как быстро узнали дотошные геологи-студенты, закладка, с которой Ильгиз всегда начинал читать её, оставалась на одной и той же странице все годы, которые он сопровождал разведочные партии в тайге и в горах. Окончившему три класса начальной школы Ильгизу нелегко было управиться с «материализмом», а уж с «эмпириокритицизмом» и подавно! – и всё же старался… как мог.

В аккурат перед самым отправлением появилась некая колоритная фигура, которая бывает в любой партии. Пожилой, но весьма бойкий персонаж, страстный любитель «занзибера», как он называл самогон, Палыч был пьяница, но не запойный. Он обладал изрядным чувством юмора, колоссальным запасом анекдотов и мгновенно становился душой любой компании, особенно студенческой.

В том составе, помнилось Николаю, они оставили машину на дворе крайнего деревенского дома и отправились на горное плато, скрытое между сопками, чтобы взять пробы пород с небольших глубин и после анализа подготовить нужный отчёт по региону. Задание было обычное, и никто слишком не утруждал себя работой, чаше всего собирались у костра и долгими часами сидели, подбрасывая хворост и покуривая самокрутки. Палыч по обыкновению всегда что-то рассказывал, и время от времени голос его перекрывался громкими взрывами хохота.

В один из таких вечеров бесконечно-протяжный разговор принял странный оттенок – словно бы не желая того, вдруг заговорили о самом наболевшем – кто о чём. А больше всего досталось Палычу – как всегда оказался крайним, когда надо было кого-то во всём обвинить. Ну понятное дело, если ты душа компании, так и отвечай за всё. Единственным человеком, стоявшим поодаль и устранившимся от спора, оказался Николай.

– Чего тут остаётся, – пыхтел Палыч, когда дело зашло так далеко, что молодёжь уже готова была схватиться на кулаках, – наше дело… чтоб начальству всё представить как нужно. Ко-о-г-да ещё русский человек понял, что перед начальником всякий подчинённый должен иметь вид «лихой и придурковатый». Так, глядишь, и сойдёт с рук… разное непотребство…