Должно быть, я получил крепкий удар по табакерке, потому что, когда прихожу в себя, вокруг меня стоят несколько человек.

Я их не вижу: нет сил открыть глаза, но чувствую, как они ходят вокруг меня.

Ноги... Ноги...

– И тут, – произносит Вердюрье, – мне позвонил тип, выдавший себя за босса. Акцент... голос... Он что-то сказал по-итальянски Альде, потом спросил: «Мой приятель у вас?» Я ответил, что да. Он сказал: «Сделайте все с ним вдвоем, у меня нет времени...» – Вердюрье заканчивает: – Он стал спорить о том, как выносить девчонку. Я хотел, чтобы он тащил ее в корзине, а он хотел вынести ее живой на руках... Черт, так это и есть Сан-Антонио! Он в ярости пинает меня ботинком по ребрам.

– Он меня чуть не провел, – добавляет он. – Если бы шеф не позвонил...

Молчание. У меня жутко болит череп. Такое чувство, что от него отпилили половину.

Вердюрье шепчет:

– Ну и что будем с ним делать?

– Надо подождать, пока он придет в себя, – отвечает голос.

Этот голос я прекрасно знаю – он принадлежит Рюти. Он продолжает:

– Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш – кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке... Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре... Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был... Однако лучше убедиться.

Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.

– Ну ты ему и саданул! – восклицает он.

– Ничего, – отвечает Вердюрье, – у этих гадов крепкие черепа.

– Сходи за водой, – советует еще один голос.

– Может, лучше подпалить ему лапы? – предлагает Вердюрье. – Кажется, это приводит в чувство в два счета...

По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.

Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.

Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.

Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.

– Ну, очухался? – усмехается третий, которого я не знаю.

Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.

Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.

Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.

– Знаменитый комиссар не очень крепок, – усмехается Вердюрье.

У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.

Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.

Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище... Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.

Но сейчас плакаться уже слишком поздно.

– Что-то ты поблек, старина, – замечает Рюти. – Сидишь как в воду опущенный... Что же стало с крутым комиссаром?

Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.

Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти – за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.

– Значит, так, – излагает мне Рюти, – ты нам расскажешь все, что знаешь... Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. – Он показывает на своего приятеля: – Видишь этого типа?

Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.

У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.

Этот тип – мечта Пикассо.

– Хорошо разглядел? – интересуется Рюти.

– Да, – бормочу, – он того стоит.

– Это чемпион по выколачиванию признаний... Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу5 .

Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.

Он с важным видом подходит ко мне.

– С чего начнем? – спрашивает он Рюти.

– Со статуи...

– Что ты знаешь о статуе? – спрашивает меня корявый.

Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.

Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего... Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.

Кособокий хватает мою левую руку.

В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!

Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.

– Будешь говорить?

Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.

– Да... Молчание.

– Ну так начинай, мы тебя слушаем, – говорит он. Я начинаю:

– Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.

Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.