Панихида вышла тихой. Соседи вспоминали, каким незлобивым и толковым человеком был Анатолий.

– А ещё охотником был славным. Да живо ли ружьё? Знатное ружьё было! – спросил Дарьин муж, Фёдор.

Пётр принёс отцовское оружие. Пустили по кругу, цокали языками, смотрели в прицел. Я аж задохнулась от красоты этой вещи. Ижевская с такой гравировкой у нас стоит уйму денег. Попробовать бы в деле.

– Петруша, никому не продавай, сохрани, – обращаюсь я к старшему из детей.

– А я и не собираюсь. Пригодится.

– Да, если завтра – война, если скоро – в поход… – я осекаюсь, потому что все вдруг тревожно, вопросительно смотрят на меня.

– Всё может быть. Из Минска родственник приехал к Боровцу, что из Песковичей, говорит, многие уезжают от границы. Говорит, Гитлер пойдёт на нас, – сообщает тощий рыжий мужичок, чьего имени я не запомнила.

– А мы тут рядом, – говорю я, – значит, надо готовиться. К труду и обороне. Вот что, соседи. Если у кого пацаны на печке засиделись, я могу их подготовить к армии.

– Ты? Да ты сама тоща, как валенок у попа, чему ты научишь? – смеются мужики.

– Пойдём, покажу, – я беру ружьё у Петра, и вся толпа. подогретая самогоном, вываливает во двор.

– Видишь поленницу? Иди, пометь угольком, куда стрелять. Пять мишеней сделай, – прошу я Петра и отхожу на тридцать шагов.

– Пять?!! – возмущается Пётр. Патронов нет. Хватит одного.

– Ну, тогда с пятидесяти шагов, – я отхожу ещё дальше. Публика замирает. Я прицеливаюсь и мигом ловлю знакомое состояние покоя и отрешённости. Задержка дыхания. Выстрел. Готово. Мужики и дети галдят. Бабы ворчат, – какая дурь, хвастаться перед мужиками мужицким делом!

– Я – чемпионка по стрельбе, мальчики. А ещё в беге, плавании, фехтовании и конкуре. Если коня найдёте, покажу…

– Уймись, Ксана. Похороны. После поговорим, – усмиряют меня мужики. Я извиняюсь. Пора хоронить, надо успеть до заката.

Километрах в двух от деревни, за речкой, находилось кладбище, куда шли пешком за санями с гробом. Братья Безбородовы только-только успели выкопать могилу, хотя грели землю с утра, – так промёрз грунт. Быстро спустили гроб, молча кинули по горсти земли, сказали напутственные слова. Одеты и обуты плохонько, валенки не у всех. Поспешили домой. Дома прибрали со стола. Вовка разбил рюмку. Я собрала осколки и оставила на совке у печи, не велела трогать. Остатки щей – в пойло Ночке, картошку – туда же.

– Дети, не оставляйте ничего. Посуду будем кипятить, – я прекрасно помнила про опасность заразы.

– Тётя Ксана, а ловко ты стреляешь. Ты правда чемпион? – спрашивает Митя.

– Правда, малыш.

– Я не малыш. Я тоже хочу так стрелять.

С лежанки подаёт голос младший, Серёжа. Он ползёт к краю и сваливается с печи, повисая на своей привязи, увлекая за собой лоскутное одеялко и морковные парёнки. От испуга орёт, я бросаю всё и бегу к нему. Я совсем забыла, что он всё ещё привязан. Его не брали на кладбище. Он так и просидел на печке всё это время, обёрнутый вокруг живота широким поясом из старой наволочки, к которому прикреплена надёжная верёвка.

– А ты у нас будешь парашютистом! Маленький мой, прости, прости, – я беру Серёжку на руки и хожу с ним по комнате, прижимая к груди курчавую голову. Он затихает, всхлипывая. Тем временем старшие заканчивают уборку и уносят пойло Ночке. Трудный день заканчивается. Где вы теперь, Анатолий и Аксинья? На кого вы оставили своих детей? На меня? За что мне это? Господи, упокой души раб твоих. Помоги мне, грешной, вынести это испытание. Я засыпаю на сундуке, полная тревоги, как перед важными соревнованиями.

Утро началось с неприятностей. Всегда бодрая Ночка не встретила меня рогами под дых, не лягнула подойник и не загнала Матюшку на сеновал. Она лежала, еле дыша, изо рта у неё текла кровь.

– Матвей, милый, добеги до Дымова, позови сюда.

Фёдор пришёл незамедлительно. С ним Пётр и Матвей.

– Э, видать, помирает корова. Резать надо.

Я в слёзы, старшие ребята тоже: как без кормилицы? Но делать нечего. Облегчили участь умирающей коровы. В желудке её обнаружилось стекло. Конечно, я узнала эту злополучную рюмку.

– Кто бросил осколки в пойло? – орала я. Дети, испугавшись окровавленных рук с осколками, попрятались на печи. – Кто это сделал?!! Я разве не говорила вам не трогать стекло? Идиоты! Кормилицу убили! Идиоты!!! – я хлестала веником по печи, не в силах ударить ребёнка.

– Тётя, не плачь. Мы не нарочно. Мы прибирались. Я сам разбил, сам прибрал, – оправдывался Ванька.

– Сам он! Недотыкомка! Что делать будем теперь?

– Ты пойдёшь на охоту и застрелишь кабана, – предложил Митя. Я была готова сказать, что застрелю сейчас всех по очереди. Но по спортивной привычке я совладала с чувствами и скомандовала:

– Всем слезть с печи и построиться!

Малышня посыпалась вниз, даже сняли с лежанки Серёжку и поставили в хвост шеренги. Вылупили глаза, ждут расправы. Старшие встали во главе линейки.

– Слушайте сюда, парни. Всё очень плохо. Коровы больше нет. Я не знаю, что мы будем есть. На первое время нам хватит мяса. Пока зима, оно сохранится. Часть мяса нужно обменять на муку или зерно. Можно закоптить и продать дороже на станции. Я должна пойти куда-нибудь работать. А вы возьмёте обязанности по дому на себя.

– Куда ты пойдёшь? В колхозе платят трудоднями, на них ничего не купишь. Малой дело говорит: надо охотиться, раз умеешь. Дичь сдавать в заготконтору. Там можно добыть и соли, и спичек, и одёжа бывает. – Пётр вопросительно смотрел на меня.

– Я не охотник, ребята. Я стрелок. Я никогда никого не убивала.

– Не надо убивать. Охотник добывает зверя по молитве, батя говорил. Мы с Матвеем поможем. Я ходил с отцом в декабре. Знаю лес. Знаю зверя.

Я в очередной раз дивлюсь деловитости Петра.

– Посмотрим. Нужно снаряжение какое-то, одежда, обувь.

– Сделаем, тётя Ксана. Я узнаю, какие нужны документы для артели. Может, и никаких не надо. Но лучше всё законно чтоб.

На обед была запечённая в русской печи голова Ночки. Ели ложками мозг из вскрытого черепа вперемешку со слезами, прикусывали варёной картошкой.

После обеда занялись грамотой. Но пришёл Фёдор и нарушил планы.

– Так что ты там говорила давеча про труд и оборону? Я с председателем поговорил, он одобрил. Надо, говорит, молодёжь к спорту приобщать. Обещал выхлопотать тир, чтоб всё путём. А конь у нас есть, Колхозник. Что молчишь-то? Передумала?

– Нет, Фёдор, не передумала. Мы тут размышляли, чем кормиться дальше. Если я займусь тренерской работой на общественных началах, вот этих кто поднимать будет?

– Да ты ж там не круглые сутки будешь, а пару раз в неделю.

– Хорошо, я подумаю.

– Тётя Ксана, соглашайся. – подступили ко мне ребята, когда Фёдор ушёл, – там стрелков присмотришь толковых для артели. Если мы не подойдём.

Жизнь… какая ты смешная, мать твою… неужели у тебя для меня ничего нет, одни только испытания?

Калев Янович Ыхве, благодаря стахановскому труду Оксаны, получил экономию времени, которое решил использовать с толком. Он отправился повидать семью, гостившую у тёщи в финской Hatsina, ныне Красногвардейске. Ыхве решил не говорить Рябову, куда на самом деле направляется. Вчера пришла телеграмма от Краваля. Он требует произвести сплошную сверку переписных листов с книгами сельсоветского учёта. А они с Рябовым уже сверили, не дожидаясь указаний. Нашли одного недоучтённого. Теперь можно к родным. Он ехал в поезде, полный предчувствий и тревожных мыслей. Его обеспокоили известия, полученные от Рожественской гостьи, и не меньше того волновался он о предсказании Афимьи. Что, если и правда, будет война? Псков слишком близко к границе. Если власти проявят беспечность, он будет захвачен в первые сутки после нападения. Нет, он не думал уклониться от судьбы. Тем более, гадание предвещает ему скорую гибель. Хоть Афимья и не сказала ему всего, он-то с детства знал значения карт девицы Ленорман. Он хотел уберечь родных. Они совершенно ни при чём. И он ни при чём. Ни при чём и Краваль, который, судя по рассказам Оксаны, пострадал в ходе чистки Управления народно-хозяйственного учёта. Он думал, что никакой серьёзной ошибки в переписи не могло быть. Судя по его участку, на котором выявлен лишь один случай недоучёта, никаких особых причин для назначения новой переписи не было. Всюду специально подготовленные люди. Руководство статистики с серьёзным стажем работы. Единственное, чего бы он не делал, так это не включал в вопросник пункт о религии. Этот вопрос, которого не было на предыдущей переписи 1924 года, взбудоражил людей. Ходили совершенно дикие слухи, будто бы верующих будут клеймить, преследовать и высылать в Сибирь. Были противоположные провокации: переодевшись попами, призывали записываться всех верующими, поскольку-де, тогда вернут церкви. Ещё говорили, что Гитлер скоро пойдёт на нас войной, и неверующих большевиков будет убивать в первую очередь. Но этот вопрос не мог породить недоучёт восьми миллионов человек. Если он не сошёл с ума и не находится в галлюцинаторном бреду, Оксана существует в реальности и говорит правду. Уж что-что, а распознавать правду он умел. Научился за годы продразвёрстки. Хорошо, врагов себе не нажил, потому что не выгребал у крестьян последнего и под расстрел не отправлял. Рябов Оксану тоже видел, в конце концов. Долго расспрашивал про ГТО. Недоверчивый. И хорошо. Надо бы наведаться в Морозовку, узнать, как там семья Смирнитских. Калев задремал, убаюканный хаосом мыслей и проснулся только от того, что поезд стоит. Гатчина! Он рванулся с места, успев выскочить на перрон в последний момент. Пройти земляную крепость, спуститься с холма, и вскоре он сможет увидеть своих дорогих Лотту и Микхеле.