Костистый кашлянул в кулак.

– Чего тебе? – прервался усатый.

– Разрешите чаю?

– Разрешаю. Тащи. С сахаром, лимоном и кекс захвати.

– Я мигом! – обрадовался костистый и метнулся из кабинета, оставив Германа наедине с усатым.

– Простите, но у меня скоро поезд, – сказал Герман.

– Успеете, – махнул рукой усатый. – Если что, на спецтранспорте вас прямо к вагону доставим. Чайку вот сейчас горяченького пизданём… – и, увидев реакцию Германа, осёкся:

– Прошу прощения, случайно вырвалось. С таким контингентом приходится работать, что волей-неволей нахватаешься.

– Объясните пожалуйста, что происходит? – Герман начал злиться.

– Понимаете, со стороны вашего родственника было допущено серьёзное нарушение – на ладони левой руки он кое-что написал. Полагаю, вам известно, что во время краткосрочных свиданий передавать информацию посредством жестов, записок и надписей запрещено. Поэтому свидание было прервано. Сейчас ваш родственник даёт соответствующие пояснения, но мы не можем установить характер записки, потому что она оказалась полустёртой. Плюс ещё почерк очень неразборчивый, небрежный… Мы можем закрыть глаза на это нарушение в административном плане, но мы не можем проигнорировать установленный регламент по грамотности. На его основании арестованному выдаётся характеристика, подбирается режим содержания, формируется перечень мероприятий по социальной адаптации… Словом, нам нужно знать текст надписи, чтобы мы могли провести её проверку на соответствие правилам русского языка, а также оценить по пятибалльной системе. Мы даже готовы отказаться от наложения на вашего родственника взыскания и прочих мер воздействия – в виде исключения, разумеется…

– Это дохлый номер, – сказал ВВ, который вошёл в кабинет настолько неожиданно, что усатый вздрогнул. – Приветствую вас, Родион Ильич. Зря тратите время. Вот полюбуйтесь, – ВВ ткнул пальцем в Германа, – крашенные волосы, серьга в ухе… Всё на западный манер. А на футболке что написано? Иностранное слово – крупно, во всю грудь. Вы знаете значение? И я тоже не знаю. А вот спросите его – он вам ответит, потому что иностранные слова он знает лучше русских. О какой грамотности и культуре речи мы можем говорить, если у него везде иностранщина и жаргон – хайп, лайк, бабло… Вы хотите от него текст записки получить, а он, может, по-русски читать не умеет. У них же сейчас одни смайлики вместо букв. Это же поколение маргиналов. Нет, не выйдет ничего. Дохлый номер.

– Но у нас существует определённый регламент, он согласован, обязателен к применению… – заупрямился усатый.

– Во-первых, не обязателен, а всего лишь рекомендован. А, во-вторых… Вы же не знаете, может, у него где-то микрофон зашит или объектив камеры. Может, это прямо сейчас транслируется в интернет. Может, там уже сто тысяч смотрят, лайки ставят и комментарии. Люди же разные. Кто-то с позитивом отнесётся, мол, вот как хорошо – за чистоту родной речи борются. А кто-то напишет: превышение должностных полномочий, незаконное лишение свободы, давление… Потом – все эти проверки: следственный комитет, прокуратура, совет по правам человека… Понимаете?

Усатый понимал. Его лицо побелело в мел, а глаза стали наливаться кровью. И тут на свою беду в кабинет вернулся костистый с подносом – чай, нарезанный лимон на тарелочке, кекс.

– Пошёл на хер отсюдова! – рявкнул усатый, и костистого буквально сдуло обратно за дверь.

– Правильное решение, – согласился ВВ. – Поступок сильного, демократичного руководителя. Подчинённые должны понимать, что без стука – не красиво. Может, тут совещание важное проводится. Или комиссия с проверкой приехала. Субординация – основа порядка, – и Герману:

– Чего набычился? Обиделся, что чаю не дадут? Не переживай, дома попьёшь.

На улице Герман спросил:

– Что это было?

– Это было знакомство с начальником следственного изолятора, – ответил ВВ. – Кстати, он мог бы быть вашим соседом.

– В каком смысле?

– В прямом.

Семья переехала в Крестов, когда Герману исполнилось семь. Родители – высококлассные специалисты; после внезапного кризиса вынужденно закрыли собственную фирму и потом долго искали работу, но в родном городе её не было. А возраст уже поджимал. Времени, чтобы обеспечить благополучную старость себе и хорошее будущее своим сыновьям, оставалось всё меньше. Поэтому случайно свалившееся из провинции предложение казалось удачным, и виделись хорошие перспективы – достаточные, чтобы осуществить задуманное.

Только что отстроенный на окраине Крестова завод блестел, как начищенный пятак. На фоне города он выглядел межпланетным кораблём. Строгие, светлые линии возносили его над закопчённой трухой других построек. Завод олицетворял какие-то недоступные, талантливо созданные миры. Крестовчане его ненавидели.

Иностранные инженеры привезли туда дорогостоящее оборудование, но напрочь отказались оставаться в этой дыре, чтобы обучать персонал, состоящий из местных жителей. «Они же неандертальцы! – жаловался на работяг отец, которому предстояло отладить все процессы и запустить линию. – Они умеют только калечить. Они считают, что любой вопрос решается кувалдой, а там одна кнопочка стоит дороже всех их никчёмных жизней!» «Всё образуется», – успокаивала мама, но иногда казалось, что она и сама в это не верила.

Герман тоже в это не верил. Он видел, с каким азартом уничтожили во дворе скрипучие качели – обычные деревянные качели, которые так ему нравились. Раскачиваясь, они издавали мелодичный скрип, похожий на вкрадчивый звук флейты: три ноты в одну сторону (пауза) и те же три ноты в другую, сыгранные в обратном порядке. Герман качался и завороженный слушал эту циклическую мелодию, придумывая, как могли бы звучать другие предметы. Соседка Евгеша высовывалась из окна и кричала, чтоб он немедленно прекратил, и однажды выбежала во двор – истерично, постоянно роняя с левой ноги тапочек, – и («К чертям собачьим!») спилила эти качели. «Зачем? – недоумевал Герман. – Ведь их можно просто смазать». «Пошёл вон!» – орудуя пилой истерила Евгеша. Её сын Виталя – малолетний варвар – потом запалил из остатков костёр и вечер напролёт развлекался, наблюдая, как шипят и пузырятся, в муках сгорая, лягушки, которых он живьём бросал в огонь.

Так и не подружившись ни с кем, Герман маялся от скуки. Родители были поглощены работой, и он, предоставленный сам себе, часами не отходил от телевизора, просматривая все мультфильмы подряд, или бесцельно бродил по местному парку, в котором не работала ни одна карусель. Выбирая уголки поглуше, Герман мог подолгу наблюдать за окуклившейся гусеницей (ожидая, что она вот-вот обратится бабочкой) и старался обходить стороной компании ребят, уже зная, что это небезопасно. Мама успокаивала, мол, нужно дождаться окончания лета, ведь потом начнётся школа, и там будут совсем другие дети – умные, дружелюбные, из хороших семей, и Герман ждал, а мама подкармливала эти ожидания, обещая, что это будет совсем другая жизнь и всё будет совсем по-другому.

Накануне 1-го сентября Герман получил в подарок шагающего робота на батарейках, который, с лёгкой руки отца, сразу же получил прозвище Вертер. Робот был китайский, но по тем временам совершенно диковинный. Он целеустремлённо шагал, каждое своё движение сопровождая механическими бзиками: бзииик – шаг, бзииик – второй. Натолкнувшись на препятствие, запускал оранжевую мигалку, как на поливальных машинах, сам себе командовал «цай йоубин» и поворачивался, чтобы обойти преграду.

Когда робот без предупреждения отключился, Герман перепугался. Вертер преодолевал коридор и вдруг застыл неподвижно, а нога, уже занесённая для следующего шага, безвольно опустилась на доску. Герман взял робота в руки и приложил ухо к его кубической груди, внимательно вслушиваясь. Но внутри ничего не билось – ни единого признака жизни. Германа накрыло смесью отчаяния и щемящего сострадания к игрушке. Это чувство было настолько сильным, что перехватило горло. Герман бросился к отцу, боясь проговорить очевидное («Вертер умер».) и одновременно понимая, что любые мольбы о помощи уже бесполезны, потому что, если кто-то умер, то это – навсегда.