– У тебя рука болит? – предположил Герман.

– Нет, – ответил Саня. – Помнишь кладбище домашних любимцев?

Герман помнил.

Это было «на даче» – именно так предпочитали говорить родители, хотя никакой дачи там никогда не было. Обычный земельный участок, отданный под коттеджную застройку. Находился в нескольких километрах от Крестова на месте лесной вырубки. Пеньки и куча мусора выше человеческого роста; ни водопровода, ни электричества, зато стоило копейки, поэтому и было приобретено с перспективой поставить собственный дом, чтобы обосноваться здесь окончательно.

В этот день родители показывали Герману и Сане новые владения и заодно прикидывали, что нужно сделать: выкорчевать, избавиться от этого мусорного Монблана (мамино выражение), огородить, потом – грядки, фундамент и так далее. Погода стояла промозглая, низкие тучи время от времени проливались дробью холодного дождя. Герману здесь не нравилось. Родители уверяли, мол, будет круто, особенно летом, когда тепло и солнечно, и вокруг много зелени, и совсем рядом чистое озерцо. Но у Германа в голове не складывалась эта пасторальная картинка. Он видел только пустырь с пеньками (откуда взяться зелени?) и не видел поблизости никакого озера, но уже представлял, что, если оно есть, то добираться до него придётся просёлком по колено в грязи. И вообще, как долго будут облагораживаться эти пенаты? Герман считал, что вместо уютного дома здесь годами будет мариноваться в запахе сырого цемента недостроенная кирпичная коробка. «Ну, не всё так печально, – смеялся отец, выслушивая это нытьё. – Если походишь по опушке, насобираешь дикой земляники». Но никакой земляники Герману не хотелось. Ему хотелось скорее домой, и ещё этот тихий, повторяющийся писк иголочкой покалывал его в уши. «Я ничего не слышу, – сказал отец. – Может, сверчок?»

Но это был не сверчок. Герман слухом уцепился за тонкую нить звука, пытаясь определить, откуда она тянется. Внимательно вслушиваясь, с какой стороны откликнется, он осторожно подёргивал эту ниточку, опасаясь порвать, потому что писк с каждым разом звучал всё слабее. Со стороны леса? От дороги за спиной? От того корявого пня?

Писк шёл со стороны мусорной кучи. Герман подошёл ближе и на самой её вершине разглядел пакет. Пакет зашелестел, зашевелился, запищал громче, и Герман сразу понял, что там такое, побежал, начал карабкаться вверх, спотыкаясь и оскальзываясь, а писк подгонял, умоляя двигаться быстрее, а сзади уже кричала мама, призывая слезть с «этого Монблана» и обещая кару небесную за испачканные коленки. Тут кто-то схватил Германа за куртку, Герман заупирался, но, услышав «Мелкий, я сам», поддался, сполз вниз и наблюдал, как Саня в несколько прыжков взлетел на вершину мусорной горы и разодрал бунтующую плаценту пакета. Котята.

Пятеро маленьких котят. Четверо были уже мертвы. Их меховые тельца закоченели в неестественных позах, и было видно, насколько мучительно этим крохам пришлось умирать. В живых оставался пятый – рыженький, мокрый, до слёз жалкий и до смерти перепуганный. «Как они здесь оказались? Что за человек их сюда привёз?», – думал Герман, рассматривая спасённого найдёныша, свернувшегося в комочек у брата за пазухой, где было тепло, сухо и безопасно.

«Кладбище домашних любимцев, – обозвал Саня купленный участок. – Продайте его на фиг».

«Не хочу жить на кладбище», – согласился Герман.

«Не выдумывайте», – ответила мама.

«Да, Саня, не нагнетай», – попросил отец.

– Рыжий потом долго не мог поверить, что еда больше не кончится, – вспомнил Герман, сразу не сообразив, к чему весь этот разговор.

Саня отрицательно помотал головой («Ответ не верный».) и снова поправил волосы, не разжимая кулака. «Да что у него с рукой?», – подумал Герман.

– Ты там прячешь что-то? – догадался он вслух и увидел, как брат напрягся пружиной, приложил палец к губам, мол, тихо ты, потом воровато оглянулся, но было уже поздно – гоблин заметил.

На своих кривых ножках конвойный подбежал к Сане и отобрал телефонную трубку. В помещении раздался дребезжащий звонок. На стене зажглась красная лампочка. Механический голос заезженной пластинкой стал повторять, что свидание окончено… окончено… окончено. Гоблин, пыхтя и сверкая очками, потянул Саню за локоть, чтобы вывести вон. В подмогу уже появились другие конвойные, готовые валить на пол и вязать верёвками. Саня оттолкнул гоблина и, разжав кулак, приложил ладонь к стеклу так, чтоб её хорошо видел Герман. Но Герман в поднявшейся суматохе смог разглядеть совсем немногое: испарина на папиллярных линиях, полустёршаяся надпись и неразборчивый почерк брата. «Как курица лапой, блин!» – расстроился Герман, который из трёх написанных на ладони слов успел прочесть только одно – «СРОЧНО!», и всё – Саню увели, уволокли в тёмный зев коридора. Дверь, клацнув челюстями, захлопнулась, и казалось, будто по зданию вот-вот прокатится звук сытой отрыжки.

На выходе Герману преградил дорогу какой-то тюремный чин – усатый, улыбчивый, с умными глазами:

– Молодой человек, категорически вас приветствую, – он учтиво взял Германа под руку. – Зайдём? – и указал на приоткрытую дверь кабинета. Герман подчинился.

Первое, что там бросилось в глаза – стол, заваленный бумагами и почтовыми конвертами. За столом, склонившись над исписанным листком, сидел другой чин – судя по всему, рангом пониже, худой, практически костистый. Увидев усатого, он вскочил и гаркнул:

– Здравия желаю!

– Не ори, у нас гости. И пуговку застегни, – миролюбиво сказал ему усатый. – Читаешь?

– Так точно. Девяносто за утро осилил. Осталось ещё два раза по столько. Имею затруднение со словом «калабарация».

– Какая камера?

– Триста третья.

– Тимофеев?

– Так точно, Тимофеев, семьдесят первого года рождения, – отрапортовал костистый.

– «Калабарация» – это коллаборация, – ответил усатый. – То есть, сотрудничество, процесс совместной деятельности.

Усатый взял со стола письмо и бегло просмотрел написанное:

– Тут же из контекста всё понятно: «Вступил в коллаборацию с руководством изолятора, которое обещало ходатайствовать о смягчении наказания», – усатый прервал цитирование и посмотрел на костистого. – Кто обещало – руководство или учреждение? Тебе не только за орфографией следить нужно, но и за синтаксисом.

– Виноват! – погрустнел костистый.

Усатый увидел, что Герман ничего не понимает, и принялся объяснять:

– Нам полагается контролировать всю переписку. Арестанты пишут родственникам, родственники – арестантам. Это сотни писем в день, и мы их все читаем. Вынужден констатировать, что уровень грамотности, конечно, удручающий. Плюс постоянное использование обсценной лексики. Поэтому мы взяли на себя гуманитарную миссию повысить культуру речи. Обеспечили материально-техническую базу – вот целый шкаф справочной литературы. Разработали собственный регламент, внедрили пятибалльную систему оценки. Тимофеев, к примеру, когда поступил к нам полгода назад, писал: «сиво лишь», «в крации», «жизнь ворам – смерть мусорам»… Абсолютно неприемлемо! Зато сейчас каждое его письмо – это твёрдая четвёрка. Человек из двоечника превратился в крепкого хорошиста. Исправляется. И с родственниками мы тоже ведём работу. Вот, пожалуйста, письмо в сто пятую камеру: «Вчера отправили жалобу на весь этот беспредел. Ждём итогов апиляции». Сами видите – «беспредел», «апиляция»… Что можно поставить за такое издевательство над русским языком? Три с натяжкой. А вот письмо в сто шестую камеру: «Желаем здоровья и творческих успехов всем сотрудникам следственного изолятора и тебе в том числе, дорогой наш папа». Можете сами убедиться, – усатый продемонстрировал Герману, – ни единой помарочки, почерк, как по линейке, отрадно читать. Это – заслуженная «пятёрка», – и внизу листа действительно красовалась выведенная красными чернилами цифра «5».