Отношения Рима с родителями, с обществом всегда казались ему скрытой игрой в 'прятки', когда какие-то вещи оставались недосказанными, приправленными ложью, выдуманными из головы, иначе говоря, 'были спрятаны под воображаемой скатертью'. Причем такое происходила не только со стороны других людей, но и самого Рима в том числе. После того, как 'скатерть слетела', и Рим узнал большую часть 'правды' об окружающем его мире, он решил выстроить вокруг себя воображаемую крепость. Для Рима сложилась ситуация, когда приходилось определять для себя, какое отношение он будет иметь относительно всего общества, что находилось рядом с ним все это время. Спонтанный, ребяческий максимализм обострился до предела, такого, что стены крепости стали не каменными, а металлическими, непробиваемыми, как танковая броня.
Рим полагал, что, таким образом, он стремится сохранить свое чистое, первородное душевное начало. Он решил - изоляция от внешнего мира может помочь ему в утверждении и совершении своих убеждений. Если через стены ничто не пройдет, не протиснется сквозь замочную скважину большого замка, висящего на главных воротах разума, он сможет отгородиться, продолжать держаться особняком и оставаться неповрежденным, не испорченным от существующих человеческих пороков. Среди которых, ясное дело, была и ложь, неправда. Самому Риму порой приходилось говорить неправду, как он считал, в необходимых для этого местах. Он был твердо убежден в следующем: на ложь можно отвечать только такой же ложью, и никак иначе. В противном случае тебя собьет с толку твоя же собственная, бестолковая правда, рассыпающаяся об неправду, как горох об стенку.
В чем, по мнению Рима, могла состоять человеческая ложь? Да в чем угодно: в том, как его собственные родители тщетно пытаются выдумать причину, по которой они отказывают любознательному мальчику утолить его интерес, в том, как учителя колледжа трепещут над студентами, причитая каждый день одно и то же: 'Мои дорогие! Мы стараемся ради вас и только ради вас! Мы вас уважаем и ценим!'. В том, как люди изображают радость, грусть, разочарование и восхищение. Если Рим хотел этого, он мог прочитать по человеческому лицу, ложное ли оно представляет выражение или истинное. Трудно было сказать, какую практическую пользу имел этот навык, однако для укрепления внутренней обороны он был просто необходим. И вот, когда он достроил верх своей башни, Рим остался наблюдать сверху за теми, кто осмеливался подойти к воротам.
В большинстве своем он видел людей, которых пугала крепость, выстроенная Римом. Среди всех лиц, которых он видел в лицо, были лишь пара-тройка, составлявших отдельную категорию. Они стояли перед дверьми, с гигантскими связками ключей в руках. Они тщетно пытались подобрать нужный ключ, но в отчаянных попытках ломали либо голову, либо пальцы. Материал, из которого сделаны ключи, хрупкий, как лед, и они, раз за разом, крошились и рассыпались в прах. Этих людей Рим знал хорошо, лучше, чем кого-либо другого. Женька, Арина, его мама, Эдик, его отец. На подходе был и Сан Саныч, и он пытался угадать нужный ключ без всякого видимого энтузиазма. Мама и папа же находятся в отчаянии, и, не прекращая, бьют ладонями в железный занавес уже давно, который отдается звонким шумом, для него таким характерным. И только Женька, испробовав все многочисленные варианты, отошел от двери. Он перестал пытаться...или это только так казалось на первый взгляд? Нет, он сделал очень умно. Он отошел подальше, так, чтобы он смог разглядеть окна крепости. Он отошел...и начал пристально в них смотреть, пытаясь отыскать там, через зеленые стекла, смысл такой преграды.
Женька всегда нравился Риму, еще с самого первого появления его в группе. Во-первых, как считал Рим, он никогда не врал ему и не тратил понапрасну слова. Во-вторых, Женька обладает взрослым и от этого обаятельным чувством юмора. В-третьих, настолько же взрослым у его друга был и склад ума. Все это в сумме давало человека, с которым Рим хотел знаться больше всего. Впрочем, чего он делать все же не хотел, так это открываться Женьке, впускать его в свою крепость. То ли за то время, пока он в ней пребывал, за столь долгое время успел разочароваться в людях настолько, что неприязнь стала чем-то вроде привычки. Если можно выразиться, она превратилась в условный рефлекс. От этого в голове наблюдался парадокс: Рим, быть может, и стремился открыться хотя бы Женьке, но при этом не мог этого сделать. Просто рука не дернулась отпереть засов с той стороны. И от такого противоречия Рим терял всякую логику своего мирка.
Теперь же в окна, в его зеленые глаза, глядели и его мать, и его отец. Помимо Женьки. О, как было больно и страшно смотреть на это! Рим прикладывает руки к вискам и всматривается вдаль, сверху вниз, сначала в Женьку, а теперь и в лицо своей мамы. Оно полно горечи и слез. Все руки покраснели от сильных ударов по железу, на костяшках пальцев выступает кровь. Она закрывает на момент лицо руками, вероятно, чтобы скрыть что-то. Но вот Риму не нужно пытаться угадывать. Он знает, что точно такое же выражение лица у его папы, который скрывать ничего и не собирался.
На лице застыла предстоящая скорбь, и только.
Риму с трудом удалось убедить своих родителей в том, что, возможно, еще не все потеряно. Он полагал, что в решении проблемы может помочь Женька. Рим надеялся, что друг не оставит его и не сможет бросить в нужную минуту. И, вроде бы, от слов Рима Эдик чуть приободрился. Он поднялся с кровати, немного походил по комнате. 'Хорошо, я попробую найти общую связь, хотя мы их почти никогда и не пересекались'. Арина хорошо знала тетю Элю, но вот папа знал дядю Жору в свое время только в учебные дни. Подобно этому Рим каждый день виделся и с Женькой, и со своими одногруппниками. Какое-то время они даже начали сближаться, однако после того, как Георгий уехал доучиваться в город Плоский, отец остался в Скатном, ища себе работу. Рим был в курсе, что у его отца были знакомства, напоминающие корни дерева, которые уходили вглубь. 'А может, ему удастся добраться до дяди Жоры. Я, по крайней мере, почти в этом уверен'. Рим попробовал приподняться, и у него это легко получилось, словно он вовсе и не был болен. Но мама его осадила, максимально заботливо, насколько она могла это сделать.
- Лежи, пожалуйста. Лежи, и набирайся сил.
Она снова взглянула изучающе, и тот не стал сопротивляться. Отец за спиной будто бы что-то задумчиво и с большой надеждой прошептал. По неизвестной самому Риму причине он досконально понял, что это было. 'Да поможет нам Свет в своих свершениях'. 'Видимо, и они верят в его силу. А я и знать не знал об этом. Или же просто не обращал должного внимания'. Они еще раз обнялись, каждый по очереди: сначала мама, а потом и папа. Рим никогда не чувствовал, что объятия могут быть настолько крепкими, бьющими по сердцу. На замке появилась еще одна трещина, маленькая, но глубокая.
Рим помнил, как родители ушли, и он остался один. Снова. До прихода медсестры, естественно. Потом какое-то время она кружила около него, задавая странные вопросы. Но какое маломальское значение это имело. В голове стояли лишь два лица - матери и отца, и смотрят они не в глаза, а внутрь, в эту стеклянную преграду. Неужели и они поняли суть? Вероятно, думал Рим, момент, когда предстояло полностью раскрыться, наконец, вплотную подошел к тому, чтобы случиться. Потому что только от этого момента могла зависеть его собственная, странная жизнь. Предстояло подсказать ключ, который открывал парадные ворота. Верный ключ, который все это время находился в руке у Рима. И только он мог помочь впустить внутрь всех, кого он ждал.
