Нас почти по пояс занесло снегом, но температура уже росла.

Я оторвался от кровников с величайшим усилием и тут же упал на колени в белое хрусткое одеяло. Плащ взметнулся за спиной, как сломанное крыло. Он пропитался моим потом и точно окостенел. Обе ноги страшно затекли, я их совсем не чувствовал, вдобавок кружилась голова. Из носа пошла кровь, я машинально вытер ее рукавом плаща.

Клеенчатый плащ затрещал, как пересохшие вафли. Рукав покрывала толстая ледяная корка. Кровь катилась у меня из ноздрей мелкими каплями, они застывали, не долетая до земли. Порезы на груди вздулись и начали побаливать. Кроме того, я убедился, что с каждой секундой все труднее управлять мимикой. По мере того как к задубевшей коже лица возвращалась эластичность, все шире раскрывались глубокие порезы.

Оставалось надеяться, что крупные сосуды не затронуты. И конечно, на врачебное искусство тети Берты.

По мраморным лакунам гулял пронизывающий ветер.

Я понимал только две вещи — что все мы замерзнем, если немедленно не начнем двигаться, и что церемония завершилась. Все были живы, но пока не могли прийти в себя. Сердца стариков стучали с перебоями, почти в два раза медленнее обычного. Состояние дяди Эвальда можно было назвать обмороком. С ним что-то случилось, я никак не мог определить, что именно. То есть конечности целы и мозг функционировал, но…

Мой любимый кровник словно надорвался.

На остывших жаровнях скрючились три кошачьих трупа, остальные исчезли. Большеухий унес их с собой.

От камней поднимался пар, как в деревенской бане дяди Сани. Багровый ночной свет, проникавший раньше сквозь щели в мраморе, сменился пульсирующим голубоватым сиянием. Вокруг нашей пентаграммы волнами наметало рыхлой перловки. Снег походил на пенопластовую труху, он скрипел и вздрагивал под моими голыми пятками, точно на глубине начиналось извержение вулкана.

Прошло гораздо больше времени, чем мне казалось раньше. Не час, и не два, возможно, целые сутки. Угли почти прогорели, вместо костров тети Берты остались темные колодцы в сугробах. Меня качало из стороны в сторону. Анка и Мария спали прижавшись друг к другу, полузасыпанные снегом. Большеухий не решился пересечь запретную черту из травы.

С неровных потолков протянулись сосульки, пурпурный камень подернулся инеем, словно его присыпали мукой. Я обернулся ко входу в пещеру и понял, что не ошибся. Море тряслось, от падающих сверху валунов вскипали буруны. Но это было еще не все.

Я чувствовал, как снизу, из бездонной дыры, что-то поднималось.

Мрамор трясло. Всю гору трясло. Моя шевелюра резко заныла, отдавая тупой болью в виски, что означало крайнюю опасность.

— Что?… — первой очнулась тетя Берта. — Что? Бернар, ты где, мальчик?..

— Я тут. Надо скорее бежать!

Возможно, это было землетрясение, или действительно проснулся вулкан, разбираться было уже некогда.

— Буди девочек! — распорядилась тетушка. Не обращая внимания на мороз и на свою наготу, она принялась хлестать по щекам окаменевших мужчин.

Саня и дядя Эвальд походили на застывшие статуи, иней покрывал их щеки и губы, ресницы стали, как на рекламе туши, только белого цвета. Тетя Берта, тормоша кровников, одновременно натягивала хрустящую одежду. Я тоже ринулся надевать брюки. Брюки и рубашка, оставленные на краю верхней террасы, смотрелись так, словно искупались в цементном растворе. Пытаясь застегнуть «молнию», я содрал ноготь, даже не почувствовав боли.

Разбудить женщин оказалось несложно. Я еще не умею усыплять, как это делают взрослые, но вывести сознание из сумрака — дело трех секунд. Мария очухалась, тут же схватившись за пистолеты, поводя вокруг себя осоловевшим взглядом. Анка ойкнула и села в снег, не отрывая взгляда от чего-то у меня за спиной.

На ее белом, как простыня, лице играли голубоватые молнии.

— Скорее! — позвал я. — Разотри уши и нос, можно замерзнуть! Скорее вставайте, здесь опасно!

Позади надрывно кашлял дядя Эвальд. Он перевернулся на бок. От его зада по заиндевевшему песку расползалась паутинка дымящихся кровавых ручейков.

— Священные духи, о нет! — всхлипнула тетя Берта. — Помогите же ему!

Глава септа лежал ничком в тающей луже. Он силился подняться, но трясущиеся руки разъезжались в мокром крошеве, и дядюшка снова тяжело падал лицом вниз. Мы кинулись к нему одновременно с трех сторон, подняли и перенесли вниз, к лодке. Там не было теплее, но мы накидали одежды и стянули с дядюшки то, что осталось от зеленого дождевика. Дождевик превратился в бахрому. Очевидно, кружась возле нас, демон ухитрился отыскать щель в Покрывале и нанес удар.

— Бинты, живее сюда все тряпки!

Порезы обнаружились и у Сани: у него почти надвое была рассечена щека в четверти дюйма от глаза. Тетушка наскоро залепила наши дырки, затем все вместе мы накинулись на раны дяди Эвальда.

Большеухий порвал ему спину в нескольких местах, и порвал очень глубоко. Тетя Берта остановила кровь, но не могла с уверенностью сказать, не повреждены ли внутренние органы. Когда дядюшка снова открыл глаза, он несколько минут никого не узнавал. Затем его щеки порозовели, дядюшка подмигнул мне и погладил по ладони тетю Берту. Впервые я видел, как тетушка плачет. Зато пока мы суетились, тряска прекратилась, и камни больше не сыпались снаружи по стене. Теплее так и не стало; но тетю о холоде предупреждала Камилла, и мы захватили свитера.

— Вот так штука, верь-не-верь… — прохрипел Саня. Он как раз спустился к озерку отмыть от копоти физиономию, да так и застыл возле воды в молитвенной позе.

Я обернулся к лодке и испытал новый шок. Розовая вода лагуны до дна превратилась в лед, наша могучая лодка вмерзла килем. Узкий проход, по которому Саня и Мария с трудом нас буксировали, расширился в несколько раз, только вместо канала теперь была суша. За краями неровной дыры, сквозь которую мы проникли в пещеру, в безмолвном прыжке замерло багряное море. Волны застыли, словно на них дохнул холодом волшебный дракон. А среди пенных бурунов выросло то, что я с таким испугом предвкушал раньше. Крайне необычная суша.

Больше всего это походило на хребет доисторического динозавра. Невысокие, пологие сопки, покрытые розоватым песком, начинались возле самого выхода из пещеры. Они торчали из воды, тянулись вдаль и вверх, вместе с закругляющимся волнистым горизонтом, все увеличиваясь в размерах. Небо придвинулось вплотную, роняя скупой маслянистый отсвет на уснувшую фотографию волн.

— Вот так дорожка в небеса… — Сплюнула черную от сажи слюну Мария.

— Пыльная тропа… — поправила тетя Берта. В ее голосе звенели слезы. — Эви, ты слышишь? Эви, мы сумели, мы попадем в Изнанку, мы прикоснемся к Священным холмам…

— Да, да, холмы… — Сонный взгляд дядюшки скользил, как луч слабого фонарика в густом тумане. — Бернар, ты где?

— Я здесь, дядя Эвальд!

— Ты должен дойти по Пыльной тропе до конца, понимаешь меня? — Потная ладонь дядюшки накрыла мое запястье. Я слышал, как неровно взбрыкивает его уставшее сердце.

— Я понимаю, дядя Эвальд. Мы дойдем вместе.

— Нет, ты не понял, наклонись ко мне!

Я послушно нагнулся. Под глазами кровника залегли темные круги, кожа вокруг рта шелушилась от перепадов температур.

— Где эта женщина… советница? Она не слышит нас, Бернар?

— Нет, она далеко, моется.

— Хорошо… — Кровник облизал потрескавшиеся губы. — Она… она не должна нас услышать… Все получилось не так, как мы хотели. Случайностями полон мир, от них не убежать. Мы надеялись выступить осенью, в канун Сауина, когда знахари септа в полной силе… Если бы не Григорий с его деревней…

Мне показалось, что дядя бредит, но тетя Берта издалека покивала мне. Я все еще ничего не понимал.

— Бернар, если я не дойду, ты должен выполнить то, ради чего мы затеяли поход… Поклянись духами своего фина!