Лицо Пана сразу же сделалось лукавым:
— О, я много чего знаю. Я всё хожу-брожу по всяким разным местам незамеченным, мне многие тайны известны. Вот и тебя видел, как ты по чаще гулял, да со зверьем диким общался; слышал и как ты на флейте играл. Только сегодня, чур, мой черед — ты тоже должен будешь мою игру послушать!.. — И, когда Психей кивнул – послушаю, конечно, продолжил: — Не тайна для меня и кто тебя ночами навещал, догадываюсь и почему он тебя оставил… Ну что, опять реветь собрался? Слезами делу не поможешь. Хоть реками и морями обрыдайся… Обратись к нему, попроси прощения. Сынок у Афродиты весь в мать — милостив, так что простит.
Психей, у которого горло больно перехватило от подступивших слез, наконец смог с собой справиться и возразил:
— Ты не знаешь, как страшно я его обидел! И я уже просил прощения, он сказал, что не простит никогда. И любовь его я растоптал… — последние слова он почти прошептал.
— Послушай меня. Я простой пастух, но уже очень стар и многое видел на своем веку. В запале ссоры можно много плохого сказать, но коли один любит другого, то сердце его не сможет не дрогнуть в ответ на мольбы о прощении, и он непременно простит. А Эрот, судя по всему, тебя любит. Не припомню, чтобы он с кем другим бы так носился. Любовь так быстро не проходит… Он еще малец совсем, потому вспыльчив и на гнев скор: р-рраз — и уже горит, как факел… Но и отходит быстро… Так что ты пережди чуток, а потом опять попытайся.
— Но как мне его найти? Он на Олимпе, мне туда ходу нет, а к моим мольбам он теперь будет глух.
— Хм-м… Обратись к его матери, улыбколюбивой Афродите. Отправляйся в Пафос, что на Кипре — там любимый дом Афродиты на земле. Она частенько плавает по утрам в тамошней бухте или омывается в священном источнике рядом, чтобы вернуть себе девственность перед встречей с новым любовником (и, говоря между нами, происходит это нередко). Обратись к ней, расскажи о своих страданиях — она и замолвит за тебя словечко перед сыном… Минуя Афродиту к Эроту тебе всё равно не попасть, мать и сын очень близки… Ты пригож и мил, красив и любезен — она всегда таких нежных цыпляток привечала… А пока хочешь я тебе сыграю? Всё на сердце легче станет.
И он заиграл весёлую песенку и начал приплясывать, смешно вскидывая свои копытца, так что было просто невозможно не рассмеяться. Отлегло от сердца у Психея — хоть и не забыл он свое горе, но дышать стало легче. Он согрелся и обсох, и ужасный холод, сковавший его тело и душу, отступил немного. Подарил ему Пан своими словами надежду. На прощание поблагодарил его Психей от всего сердца, оставил хозяину его овечью шкуру и решительно пошел в ту сторону, где, по словам Пана, ближайшая дорога к побережью проходила [2].
—Да, Психей! — окликнул его Пан. — Может для начала ты всё-таки зайдешь во дворец, оденешься? Ты же не собираешься весь путь голым идти? Это прямо в противоположную сторону. — Он махнул рукой, показывая направление. — К рассвету, думаю, дойдешь.
***
Солнечным пригожим утром, когда лучи солнца еще пригревают, а не жгут, Афродита, вволю наплескавшись в ласковом море, позволила прислужницам одеть себя в благоухающие шелка и прошла во дворец, в свою любимую комнату с зеркалами. Она подошла к одному из них, прикрепленному к стене, и стала, поворачиваясь в разные стороны, придирчиво рассматривать свое отражение. Как всегда не найдя ни единого изъяна, она растрогалась от собственной красоты и не отказала себе в удовольствии, кокетливо приподняв подол сзади, насладиться видом своих округлых ягодиц, отразившихся в темных гладких плитах пола. Нет, всё же не зря ее зовут Каллипига[3].
Тут на карниз окна слетела воробьиха, попрыгала туда-сюда и зачирикала:
— Госпожа моя, что делается, что делается!(Прыг, прыг.) Эрот стонет, народ ропщет, голуби твои ничего не делают, одна я всё хлопочу-хлопочу. И крошки во рту не держала, сразу к тебе полетела. — Она склонила голову и посмотрела на Афродиту сначала одним блестящим глазом, потом другим — та продолжала любоваться собой, совершенно не обращая на нее внимания. Тогда воробьиха попробовала зайти с другой стороны:
— Эрот смертельно ранен, неизвестно, поправится ли! Лежит один-одинёшенек в спальне у матери на Олимпе. Стонет (прыг, прыг), плачет (прыг, прыг). Мать зовёт. А народ, знай, недоволен. Только о себе и думает. Хулой твое имя и имя твоего сына покрывает. Говорит, никто любовь в сердцах людских не сеет…
Кажется, сработало: Афродита ее словами заинтересовалась — даже подол хитона отпустила — и уставилась на нее. А воробьиха продолжила в упоении:
— И нет ни Эроту, ни Афродите дела до людей: нет, нет, нет! — она закивала головой в такт. — Нет теперь в мире ни страсти ни нежности, ни любви, ни прелести, ни манер обходительных, ни речей обольстительных— всё грубо и дико стало. Вот и ворона-грубиянка, кусок лепешки прямо из-под носа у меня стащила, и никому дела нет, а я всё хлопочу-хлопочу…
— Подожди, подожди, хлопотунья ты моя. Что, ты сказала, с Эротом?
— Не ведаю. Сегодня утром за голубями твоими присматривала — только жируют бездельники, сколько зерна не впрок идет… — И, увидев сдвинутые брови Афродиты, сама себя прервала: — Да. И услышала стоны из раскрытого окна. Заглянула — Эрот бледный на твоем ложе лежит и плачет. А народ только и знай, ропщет: Эрот укрылся в лесах , только своей любовью и увлечен, а мать его только своей красотой и занята. Зачем тогда приносить дары и курить благовония, если толка всё равно не будет.
— Стало быть, Эрот дела забросил, любовью увлечен?.. — тоном, не предвещающим ничего хорошего, протянула Афродита. «Кто же у него появился? Неужели… Нет, не может быть, я его больше в зеркале не видела. Быстро же он отошел». И снова обратилась к птице:
— Ну-ка, ты одна мне честно служишь, скажи, как имя той, что соблазнила моего чистого и благородного мальчика?
— Той?(Прыг, прыг.) Слышала я, что увлекся он не на шутку смертным, и зовут того Психей. Уволок к себе во дворец, посадил под замок и только им и дышит, у Зевса позволение на вечный союз просить собирается.
Темнее тучи сделалось тут лицо Афродиты. Разъяренная, понеслась она быстрее ветра в свои золотые чертоги на Олимпе. Влетела в спальню и видит: на ложе лежит ее сын, бледный и осунувшийся, плечо какой-то тряпкой перевязал и стонет от боли. Она сощурила глаза, вперила руки в бока и стала подходить к нему, выговаривая:
— Так-то ты мои поручения выполняешь, негодник! Обвел меня – свою мать и госпожу, между прочим, — вокруг пальца и на посмешище перед всеми выставил! Спрятал этого… этого мерзкого, ненавистного Психея у себя во дворце и развлекается с ним вовсю, думая, что никто и не узнает! Совсем умом помешался с этим смертным, даже у Зевса за него просить хотел! В твои-то годы, ты же ещё сущий младенец!… И не смей отрицать — даже пустоголовые птицы об этом знают!
— Я ошибся и виноват перед тобой. Но теперь уже всё в прошлом, — и сказал это таким мертвым голосом, что Афродита сразу поверила.
— Хм… Всё равно. Все дела забросил. Я для чего дала тебе лук и стрелы, факел и крылья? Или ты думаешь, что не могу отнять я у тебя и дать другому сыну? Или родить еще одного?.. Люди ропщут. А если это недовольство дойдет до Зевса? Или, только представь, смертные перестанут нас почитать и возносить молитвы? Зарастет тогда травой дорога к храмам, наши имена сотрутся из людской памяти и мы растворимся в Небытие, как многие боги до нас. Или ты позабыл, что мы существуем, только покуда есть те, что чтут нас?..
Эрот лежал и лишь вздыхал. Затем поднял на мать свои огромные обольстительные глаза, взгляд его затуманился, и вот уже одна послушная слеза заблистала в синем взоре и скатилась вниз по розовой щеке, а за ней и другая.
— И не пытайся меня разжалобить! Я тебя насквозь вижу! — не совсем уверенно сказала Афродита.
— Ох, маменька, мне так плохо, так больно! Я виноват перед тобой, что не послушался. И вот мое наказание. — Он начал разматывать тряпку, в которой Афродита при ближайшем рассмотрении узнала свой тончайший шелковый хитон. Она уже открыла было рот, чтобы разразиться новой бранью, но тут ее взгляд упал на уродливое малиновое пятно, полностью покрывшее всё правое плечо ее мальчика. Пятно уже успело вздуться жуткими волдырями, причиняющими боль одним своим видом, и Афродита сразу же забыла обо всех своих намерениях. Она кликнула ор, чтобы принесли ей корпий, ножниц, нектара и маковой настойки, а затем присела на краешек кровати Эрота и провела по краю ожога, едва прикасаясь кончиками пальцев:
