– Интересно. И что теперь будет?
– А то. Мы с тобой люди неверующие. Или так скажем, агностики. И родилась у меня мысль: мы пока ещё имеем право законсервировать артефакт, не давать по нему более никакой информации до своего возвращения, а там объявимся, неспешно востребуем его для проведения дальнейших и глубоких научных исследований, – профессор хитро улыбнулся.
– И изучим состав глины, из которой была изготовлена чашка, – младшая сотрудница в такт насмешливо перебила вальяжного преподавателя.
– В том числе. Я не гонюсь за славой, но… очень, честно сказать, надеюсь, что там не остатки жертвенного быка, заколотого две тысячи лет назад твоими предками – ты говорила, что основательно изучила свой фенотип, так что именно твой скифский прадед мог подложить свинью и явился причиной помутнения сознания многих уважаемых людей. В том числе и моего, между прочим. Но разве тебе не любопытно знать, что в действительности находится в этой чашке? Не интересно своими руками пощупать то, о чём болтают люди две тысячи лет? – профессор сделал вид, что испугался своих слов, но тут же продолжил. – Гм, а почему, в самом деле, это не может иметь отношение к самому известному и авторитетному человеку из живших на этой планете.
– Ах, вот в чём дело. Молчал до сих пор. Любопытно. Интересно. Романтично. Ты знаешь, я всегда согласна – и лучшего помощника у тебя никогда не будет, – Елизавета ткнулась лбом в профессорское худощавое плечо. Ей показалось, что на глазах у неё появились слёзы, что сказать надо было что-то ещё, совсем другое. Но она опоздала – ничего, к этой теме они ещё могут вернуться. Сегодня. В лагере. В постели.
– Так я и думал. Романтично. Завтра же заявку и докладную оформим и отошлём. А там, глядишь, не мессию найдем, так в святые отцы пролезем. Верно говорю, Лиз?
– Всё верно, Иосиф.
Часть 3. Как это всё начиналось
Моросил дождь. Мужчины зябли в степи, выпасая небольшой гурт овец и табунок лошадей; кое-кто отважился выйти в море. За пеленой дождя, вдали, проглядывались приземлённые каменные строения боспорской столицы Пантикапея. Их родное поселение находилось много ближе и состояло из двенадцати шатров, покрытых конскими шкурами. С юга задувал промозглый злой ветер, он рвался в вытяжные отверстия, загонял дым обратно в жилища. В одном из них на овчиной шкуре лежала молодая женщина. Время от времени она вставала и подбрасывала сырые ветки можжевельника в тусклый огонь. Она широко улыбалась и красными, воспалёнными глазами смотрела на серебряный крестик, подаренный ей ровно три года назад эллинским купцом. С греками малое кочевое племя русов встретилось здесь же, на боспорском берегу, когда возникла необходимость поначалу в обмене товарами, а потом и в закупках готовой упряжи и надёжной оснастки для рыбачьих лодок. Никто из стариков не мог сказать, что привело северян к морю. Но как кочевники, так и рыбаки из них получились никудышные. Люди всегда голодали, их число уменьшалось.
«««Мария вспоминала, как высокий тонконосый грек, сын знатного купца, учил её христианским молитвам, как она уверовала сама и позднее пошла с проповедью о едином Господе от Пантикапея до Керменчика, половецкой столицы всей Таврики. Уезжая, Агатон Кафский попросил зайти её по пояс в мелководный лиман, обрызгал водой и подарил ей серебряный крест, суть и назначение которого давно объяснил. Теперь он просил рассказать о христианской вере всему их небольшому народу и примирить степняков между собой.
"Если ты сделаешь это, мне будет дозволено жениться не на девушке из племени варваров, а на женщине из народа единоверцев", – сказал, прощаясь, Агатон.
Она ответила со всей страстью молодых лет:
"Я сделаю это. Наступит мир, исчезнут голод и болезни".
"Клянусь, – отвечал Агатон, глядя ей в глаза и страстно сжимая её поднятые ладони. – Ровно через три года я вернусь на это же место. Ты должна быть здесь. Мы всё сделаем, как я сказал".»»»
Сквозь мерный шум дождя послышалось далёкое ржание и звон давно забытых бубенчиков. Конечно, это были купцы. Мария выбежала из шатра и помчалась к морю. Вдоль берега тянулся караван, всадник в эллинском белом плаще увидел женщину и понёсся навстречу. Когда их разделял только ручей, соскочил с коня, упал, поднялся и побежал.
Они сидели вдвоём, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на шипящую потрошёную рыбу, разложенную на раскалённом камне.
– Мария, мы прошли от самого Херсонеса. Тебя помнят, о тебе знают везде. Как тебе удалось? Ты прошла весь путь одна? Тебя никто не обидел?
– Твой крест помог. Да, теперь во многих кочевьях повторяют твои молитвы, всё меньше смотрят в сторону своих идолов.
– Я видел, люди поверили. И нас встречают уже совсем не так, как прежде, – грек взял в ладони её раскрасневшееся от дыма лицо и нежно прильнул губами к её губам. Он знал, что возражать Мария не будет. Она поверила ему, она сдержала слово, данное ему, она его ждала.
*
Минула неделя свадебных церемоний. В этом году русы могли себе это позволить: успокоились готы и тавры, степь расцвела под обильными дождями, в стадах случился необыкновенный приплод.
Отец поставил только одно условие: купец будет жить в племени, пока Мария не родит мальчика. Агатон остался, и они вдвоём исходили с проповедями весь полуостров и даже перебирались через пролив на аланский берег. После первенца-дочери у Марии родился сын.
В один из солнечных летних дней люди заметили судно торговцев, возвращавшееся из Пантикапея в Херсонес. На борту различили знаки с берега, бросили якорь. Для Марии и Агатона настало время прощаться с семьёй и племенем.
– Родичи мои! – Мария выступила перед собравшимися соплеменниками. – Вот и настал день, когда я должна уйти от вас навсегда. Но вы все знали, что это время наступит. Вы не можете винить меня, потому что ухожу с людьми, которые принесли вам свет веры. Я обещаю вернуться, я клянусь, что ещё приду к вам, а чтобы вы не забыли, чтобы ждали, я отдаю свой шатёр вам для молений перед этим крестом. – Она сняла с шеи серебряный крест на тонком конском волосе. Старший рода с поклоном принял его и, подняв высоко над головой, крикнул:
– Халилуа!
– Халилуа! – ответил немногочисленный хор голосов. Но особой радости в призыве не было.
Большой корабль под парусом с развесёлыми купцами, удачно избавившимися от товара, ждал в лиге от берега. Агатона и Марию быстро переправили к кораблю на лёгких рыбацких лодках, и они ещё долго стояли на корме и махали руками маленькому племени недавних кочевников, толпившихся на мелководье до самой темноты.
Когда они спустились под палубу, Агатон достал из сундука крестик, похожий как две капли воды на тот, что остался в шатре, и с нежностью повесил его на грудь Марии.
– Ты сделала ещё одно важное дело. У праведных христиан, конечно, должно быть хоть что-то похожее на церковь.
– Что это, церковь?
– Это место свидания с богом.
– Ты раньше не говорил мне, – возмутилась Мария.
– Ты ещё многого не знаешь. Потерпи, – примирительно сказал Агатон.
*
Весь полуостров несколько лет жил в мире. Отчасти стараниями Агатона и Марии. Но скоро с востока пришли гунны, разбили притихшие было племена, а полисы греков сделали данниками своего каганата.
Агатон в этом увидел божий промысел и уговорил Марию идти с ним в Византию, а потом в святые земли, чтобы получить благословение иерархов христианской церкви, вернуться и уже полностью посвятить себя апостольскому служению.
Они так и сделали: собрали у друзей и знакомых денег, сколько смогли, взяли еды на несколько дней, оделись в простые полотняные рубища и ночью вышли из Кафы, где обосновалась вся их семья. Агатон прихватил несколько оставшихся крестиков, вырубленных из конской упряжи для продажи знатным покупателям. Оказалось, отец Агатона заказывал пряжки у местного мастера, а сын нещадно обворовывал его «на святое дело».
Земли сарматов прошли почти без опаски: здесь уже давно доминировали византийские военные отряды и, видя кресты на груди паломников, оказывали уважение и помощь. Неприятности начались на втором месяце похода, когда вступили в горячие земли Фракии. Здесь вели борьбу многочисленные племена гетов, македонян, даков и многих других за каждый клочок причерноморской земли. Не все из них были хоть сколько-нибудь цивилизованны. Особой жестокостью отличались некрещёные скифы. Однажды они схватили, ограбили и изнасиловали паломников, отпустив их голыми, босиком. Но по пути ещё встречались люди, готовые поделиться старой накидкой и последним куском хлеба, дать шкуру, чтобы укрыться на ночь. В истинном мученичестве прошёл весь следующий месяц. Но чем ближе они подходили к Константинополю, тем становилось ещё трудней. Не от варваров исходила опасность, наоборот – чем больше вокруг оставалось единоверцев, тем безразличней они относились к ходокам – чужеземцам. Всё здесь продавалось только за деньги: всем правили динарии и драхмы – у странников денег не было и, когда с грехом пополам они переправились на восточный берег Босфора и подошли к Эфесу, то уже едва держались на ногах. Милостыню не подавали, но смотрели алчно, гадая о возможности заполучить бесплатных рабов – спасало только безупречное знание Агатоном языка империи.
