Этот день запомнился мне запахом дерьма, лекарств, смешанных с усталостью, и цветов собранных в букет чахлых благодарностей. В коридоре было солнечно, а за окном каштаны грезили свечками трёхнедельной будущности… невдалеке кто-то страдал, страдал вдохновенно с ипохондрическими трелями: " Какой психолог?! Вы видите, как мне больно? Ах!". Облачённые в розовые деловые пижамы, мороки скользили мимо, не проявляя интереса к этим звукам.

Я сижу и жду Белый Халат, должен был бы ждать того, кто его носит, но она меня не волнует. Я жду абстрактный Белый Халат, матерчатый наследник Авиценны выдаст мне высочайшие разрешение. На куске бумажки будут простые слова. Забавно, только после прочтения тем, кого кусали змеи кадуцея, они превратятся в разрешение – забрать тень. Сегодня я забираю тень матери.

Я был тут пять дней назад, в маленьком сквере, чей простор – это четыре скамейки, разбросанные на изломанном хребте асфальтированной дорожки, под сенью трёх каштанов и пяти шатких ольх. На скамейке возле меня сидела пергаментная мумия царицы с дрожащими руками, кожа ее была испещрённая морщинами и синяками от капельниц. На уставшем лице светилось маленькое детское счастье в форме созерцания одуванчиков и только распустившейся листвы. Я молча приобнимаю её за плечи, смотря в светлое небо – пытаясь привыкнуть к данности её скорой смерти.

Ещё долго тем вечером я буду выгуливать своё болезненное удивление. Переставляя ноги по набережным и переулкам родного города, больше походящего на псовую яму, чем на столицу – буду перекатывать мысли внутри звенящей от пустоты голове. 

Шалтай-Болтай сидел на стене…

Она была великой, потом пришёл вечер, когда дом встретил её двумя гробами, выбил из неё женственность. Тогда я увидел моментальное старение. Моя мать оказалась заключенной в теле старухи, но в голосе и глазах всё ещё была она настоящая. Потом гепатит, цирроз, проблемы с сердцем, больницы, лекарства .

…Шалтай-Болтай свалился во сне…

Свет в глазах медленно подменялся желтушностью, она начинала забывать что говорила и теряла нить разговора, рассказывая одну мысль по пять раз за ужин, превращая их в отдельную дисциплину – мой личный Дыбовый спорт.

Отёки привели к тому, что она не могла ходить.

…И вся королевская конница, и вся королевская рать…

Теперь в этом дрожащем существе со спотыкающимися мыслями я вижу лишь абрис, скелет, к которому я питаю сыновию нежность. Есть простые данности: то как ты говоришь – это то как ты мыслишь. Это известно каждому полемику или хотя бы тому, кто открывает рот не для того, чтобы заглотить хуйца. Я слышу тихий шелест, это осыпается ее сознание с каркаса уставшей воли. Надрывистый голос теперь вещает что-то; информации в этом немного, но в моей голове продолжает рисоваться картина о конечности форм: даже великие умы под конец разрушения себя становятся теми, кем они и являются – несчастными, испуганными, одинокими обезьянами без памяти о них самих.

…Не в силах Шалтая-Болтая собрать.

Я обнимаю маму, стараясь случайно не сжать её слишком сильно, хотя всё, что мне хочется – это вцепиться в растворяющуюся в весеннем воздухе сущность и втащить её обратно в тело, на её место – рядом со мной.

Обратно к каштанам, жаждущим своей будущности, я своей страшусь.

Ключ повернулся, я прошёл внутрь и, не глядя, хлопнул входной дверью, отсекая себя от внешнего мира, прошёл, не разуваясь, на кухню. Ощущение болезненной пустоты замещалось довольно мерзкой наполненностью – я вспомнил этот день, это было утро перед вечером с моей немезидой в баре. Почему я его забыл?

В воротах песочно-жёлтого дворца, охраняемого уставшими каменными львами, скопилась огромная лужа. Через неё вела тропинка из кирпичей и гранитных камней, по которым и предлагалось пропрыгать в мир, где люди в разноцветных пижамах отрезают куски человеческих тел, сдабривая научный синтаксис матом на каждодневной основе, бодаются с природой вещей.

Я шёл, закрывшись зонтом от хмурых небес, поливающих землю тем, что должно было быть водой, но пахло обреченностью.

Старый дворец, самое место для старых королев.

Она говорила неразборчиво, мне приходилось наклоняться, чтобы расслышать: "Возьми кошелёк из сумки". Что-то внутри меня дергается, это желание матери позаботиться, поддержать, дать денег, накормить – как же оно диссонирует с мятыми простынями, перемазанными кровью и гноем.

Крепче приобнимаю её за плечи и отшучиваюсь от её предложения, пытаясь переключить её на мысли о скором возвращении домой. Мне больно, но я давно перестал рассматривать стены и вид за окном, теперь каждый визит я смотрю только на неё, впитывая волны любви и страха, исходящие от каждого движения или взгляда.

Сегодня я буду уговаривать себя, что всё будет хорошо, не уговорю и напьюсь.

Ком подступил к горлу. Я выпрямился, сидя за столом, и прикрыл глаза.

Серое небо, старый дворец, в котором располагался корпус «гнойной хирургии» – грёбаные сады Нургла. Массивная обшарпанная лестница, пролёт, еще пролёт, первая дверь направо, длинная вытянутая палата и вот она – койка слева у окна. Мама ещё меня не видит, она сидит в скомканных простынях и читает книгу, кажется Оскара Уайльда, которую я ей принёс в прошлый визит, а может уже что другое, всё, что осталось ей – это читать. Я постоянно приношу ей стопки книг и забираю назад прочитанное. Она поднимает голову и улыбается – красиво.

Я свозил её в туалет на каталке, я забрал какие-то грязные вещи, мы посидели и поговорили о том, что ей снова начался нравиться По, она рассказала какие ужасные у неё соседки по палате. Я кивал, мало что слыша ушами, просто впитывал её присутствие, замешанное на усталости, как у завядшей, пожелтевшей и оплывшей розе, стоявшей в вазе, ещё совсем чуть-чуть и хозяин обратит на это внимание.

Я поцеловал её щеку.

– Я тебя люблю.

– Я тебя больше.

Я не знал, что вижу её в последний раз.

Я сидел в том же трамвае, что и несколько лет назад, я ехал этим же маршрутом, осмысливая смерть сестры. Тогда я задался целью написать сказку про вагон, в который ты не хочешь попасть… и не написал.

Солнечный свет кусается сквозь оконное стекло, город шумит, а я еду в жёлтый дворец, стоящий на холме.

В том дворце умерла королева.

Звонок прозвучал утром, и я всё узнал – теперь я еду тем же трамваем; интересно за мной тоже поедут на нем?

Мокрые пятна на асфальте складывались в несколько собачьих силуэтов, то ли бегущих друг за другом, то ли танцующих, участки сухого асфальта присваивали им род далматинов. Ночной путь в бар, до часа собаки и волка ещё далеко, но в холодном ветре этого июля уже явно чувствуется запах сучьей ночи. Асфальт вспорот, из-под него торчат красные трубки, обновлённые вены города для воды и электричества – слёз и нервов. Одна трубка кинута через дорогу и пробита почти в центре, из неё бьёт тонкий фонтан, вода разлилась повсюду, превращая небольшой переулок в сплошной ручей с бортами-тротуарами, тоже перекопанными, ожидающими покрытия плиткой. Я иду в бар, мне нужны длинные пальцы, которые передадут мне стакан единственного рабочего успокоительного, мне нужно молчание с большими ласковыми глазами, которое будет меня обнимать, пока мой разум не уплыл вместе с этой мутной водой куда-то в подземные коллекторы, хранящие сны и дерьмо этого города.