– Хайре! – раздался голос Нуру, глубокий и словно проникающий до самого сердца, он вывел меня из задумчивости. Египтянин стоял в нескольких шагах от меня в лучах света полуобнаженный, в одной лишь светло-желтой ткани, обернутой вокруг бедер и закрывавшей колени. Его черные отливавшие синевой волосы, чуть доходившие до середины шеи, казались гладкими как шелк. Яркие белки продолговатых глаз с темно-синей блестящей радужкой выделялись на очень смуглом невозмутимом лице, единственное, что было в нем малопривлекательным, это чересчур широкая и плоская линия носа, зато он был безупречного сложения и держался с достоинством, которому могли бы позавидовать члены царской фамилии.

Я приложил руку к груди и ответил на его приветствие, ожидая, когда он предложит мне пройти следом за ним в комнату для осмотра.

– Как долго может длиться это ухудшение? – спросил я его, пока сквозь тонкое прозрачное стекло он всматривался в мои зрачки.

Я сидел на ложе, покрытым несколькими слоями грубой небеленой ткани в яркой полосе света, пересекавшей длинное узкое помещение.

– Мне это неведомо, – его пальцы надавили на самые болезненно-чувствительные точки за мочками моих ушей, – если бы я знал больше об этой болезни, я бы не стал скрывать правду от тебя.

– Я боюсь за свои глаза, боюсь потерять зрение, – признался я ему, – лекарство, которое помогало еще месяц назад, теперь не действует, я вижу все хуже, боль не только в желудке, но и в спине, в пояснице, похоже на лихорадку, которая возобновилась спустя четыре года.

– Я ожидал этого, – он спокойно отошел к курильнице, в которой дымились семена, распространявшие легкий, чуть горьковатый, приятный запах.

Раньше я не замечал двух шрамов на его лопатке, но сейчас, когда он повернулся спиной ко мне, так что луч солнца освещал его с головы до пояса, я мог разглядеть их как следует. Шрамы походили на следы, оставленные когтями крокодила или леопарда.

Надо сказать, что Нуру достаточно силен и высок по сравнению с большинством мужчин, принадлежавших к старым семьям, некогда гордившимся своей связью со жреческими династиями, теми, кому не доводилось познать тяжкий труд и затрачивать силы на то, чтобы выжить в пустыне. Судя по тому, с каким почтением обращалась к нему Амун, он происходил из знатного и очень уважаемого рода. Однако он никогда не внушал мне доверия, что-то подсказывает мне, что за своей сдержанностью и молчанием он скрывает не только тайны занятий медициной, но и более опасные интересы. Во всяком случае, я не удивился бы, если узнал, что он входил в один из тех тайно существовавших в городе жреческих союзов, которые не выказывали особой лояльности по отношению к политике Птолемеев.

– Сколь бы я ни изучал причины твоего недуга, я менее всего готов поручится за то, что смогу остановить его развитие, даже если бы мне удалось наблюдать его с момента, когда он только поразил твое тело. Догадываюсь, ты возлагаешь гораздо большие надежды на помощь какого-нибудь фессалийского знахаря, – я вздрогнул, снова подивившись поразительной способности этого человека предугадывать мои мысли, точно, как в ту ночь, когда он не позволил мне обратиться к советнику Эвмену, стоявшему над трупом Клития Мелиуса, – но вряд ли среди них найдется тот, кто разбирается в воспалениях мышц и нервов, вызванных неизвестной причиной. Я говорю столь откровенно с таким человеком, как ты, потому что не сомневаюсь, что моя ложь только повредила бы теперь…

Я прислушивался к торжественному спокойному звучанию его голоса, на некоторое время позабыв, что речь шла о моей жизни.

– Что такое нервы?

– Герофил Халкедонский говорил о нервах, тончайшем волокне в человеческом теле, вдыхающем в него энергию жизни и связанном с мозгом, где рождается наша бессмертная сущность. Это волокно определяет и то, с какой скоростью циркулирует по сосудам кровь, принося нам воздух, и то, как много сил у нас остается, чтобы наши движения не теряли упругости, и даже то, какие сны мы видим. Этот ученый человек знал достаточно, но все же не больше, чем знали служители Анубиса еще тысячи лет до него. Эрасистрат же различал двигательные и чувствительные нервы, побуждающие сокращаться наше сердце, но ни тот, ни другой ничем не могли объяснить тех причин, которые оказывают внезапное убийственное и необратимо-разрушительное действие на эти тончайшие сети, пронизывающие нашу плоть.

– Иными словами я выслушал из твоих уст смертный приговор?

Кровь прилила к моему лицу, я вдруг ощутил яростное нежелание смириться с тем, что он пытался внушить мне. Нога у меня ныла и горела в том месте, где лезвие серпа когда-то оставило впадину на икре, вырвав кусок плоти.

– Я был среди тех, кому пришлось переходить пустыню с пятью глотками воды на день, неужели мне не суждено побороть эту заразу? Я не верю в чудеса, которые способны сотворить боги, но твоему искусству доверяю гораздо больше. Говорят, египтяне умеют воскрешать мертвых.

Нуру повернулся очень резко и встал прямо передо мной, так что я видел, как трепещут крылья его носа, но губы и глаза при этом оставались неподвижными. Он был все еще погружен в свои размышления, только частью из которых он только что поделился со мной.

– У меня есть два лекарства. Одно может принести ухудшение, второе убить тебя. Но болезнь, которая достигла своего критического момента, убьет тебя раньше, за полтора-два месяца, если отказаться и от того, и от другого.

– Я готов попробовать оба, – отозвался я, понимая, что, возможно, сам делаю шаг навстречу смерти.

Нуру жестом приказал рабу принести два узких запечатанных смолой сосуда объемом не более двух котилов.

– Я не возьму никакой платы, – добавил он и повелел рабу удалиться после того, как взял у него лекарство.

– Трижды в день его стоит пить до того, как соберешься принимать пищу. В противном случае все, что проглотишь, будет исторгнуто безо всякой пользы, я не знаю, каков будет результат, и никто этого не может знать, был лишь один случай исцеления посредством этого снадобья, но с тех пор никто не брался лечить им, и еще…

Он поставил сосуды на стол.

– Если ты умрешь, меня могут обвинить в том, что я со злым умыслом дал тебе яд.

– Так не случится, я оставлю письмо, в котором сообщу всем, что рискую добровольно, этого будет достаточно?

– Нет.

Я застыл в недоумении, что же еще я мог сделать, чтобы гарантировать его безопасность?

– Если произойдет так, что невозможно будет ожидать ничего, кроме самого худшего, отправь за мной Ганимеда, сына Гиппоменея.

Тут только я вспомнил, что пятнадцатилетний сын ювелира, когда заходил к Амун, однажды обмолвился о том, что бывает у Нуру, у которого желает более всего на свете обучаться искусству медицины и умению после смерти сохранять тело от тления.

Как я мог забыть об этом, и отчего я не подумал раньше? Все, что окружало меня в доме Нуру, в том числе и этот горьковатый запах благовоний, никогда не истощавшийся и не перестававший наполнять воздух, все должно было навести меня на мысль о том, что он, конечно же, был не только лекарем, но и бальзамировщиком.

– Сделаю, как ты просишь, – пообещал я ему, и, набравшись дерзости, добавил, – мы оба скорбим о смерти диойкета Мелиуса, не так ли?

Нуру смотрел на меня своими непроницаемыми синими глазами, едва заметно прищурившись.

– Мне жаль его, – ответил он не изменившимся ровным голосом, таким же каким только что предупреждал меня об опасности своего снадобья, – но должно быть такая судьба была угодна богам.

– Богам? Или царю или его шлюхам?

Он покачал головой.

– Мы живем в смутном мире в смутное время, ты можешь быть прав, но можешь и ошибиться.

Мне не нравилось его настойчивое намерение не отвечать мне прямо.

– Почему ты был тогда в доме Кадмона и почему помешал мне обратиться к Эвмену?

Нуру закрыл глаза и повернулся ко мне вполоборота.

– Я пришел в дом того, кто просил моей помощи, Клитий Мелиус был нездоров, он жаловался на печень и бессонницу, в ночь, когда его убили, я должен был принести ему лекарство. Все прочее тебе привиделось.