Наличие хорошего вкуса у королевы было качеством неоспоримым, чего никак нельзя сказать о ее практичности. Говоря о частных случаях, прекрасное фортепьяно подпирало стенку комнаты для приемов в ее апартаментах; с момента, как оно оказалось там, на нем никто и никогда не играл. И хотя сама королева играть на фортепьяно не умела и учиться не хотела, и даже более того, - считала музыку занятием ее недостойным ("пригожим разве для тех клуш, которым кроме как музыкой и вышивкой привлечь мужчину больше нечем"), для королевы необходимость наличия этого фортепьяно на этом самом месте была столь же очевидна, как для создателя всего сущего была очевидна необходимость наличия всех входящих в сущее компонентов. И с сыном королева также поступала: Люций, как и это фортепьяно, быть может, был создан для музыки, но у старой королевы был на него свой четкий план, свой замысел на собственного сына. То есть к нему, к человеку, казалось бы, наиболее ей близкому она относилась, как к какой-нибудь вещи, да притом не из самых дорогих.
Кроме как женщиной с изысканным вкусом, королева также слыла женщиной с льдиной вместо сердца. Ее фигура, как Хельмрокский замок, до того была мрачна и угрюма, что несомненная красота ее скорее отталкивала, нежели привлекала. По молодости мужчины вылись вокруг нее, но всегда на расстоянии: даже тогда они боялись к ней притронуться и будь на месте королевы любая другая женщина она бы непременно взвыла от подобной несправедливости, но в том-то и исключительность королевы, что она такая была одна. Ближе к старости люди имеют склонность переосмысливать прожитое, делать какие-то выводы, черстветь к тому, что прежде любили, или наоборот, смягчаться в некоторых вопросах. Верно, не существует женщины, которая сильнее бы противилась происходящим с ней переменам, чем старая королева Фэйр. Она не то, что переосмысливать, она думать о прошлом не могла: слишком уж много там было неровностей, а она весь свой век стремилась к недостижимому идеалу. Она мечтала о будущем, - о таком будущем, каким видела его всегда в своих мечтах. Глядя на королеву со стороны любой бы понял, что эта женщина у себя на уме, но никто бы никогда не смог поверить, даже если бы она призналась в том сама, что под этой маской черствости скрывается ранимая натура мечтательницы. И чем дальше, тем больше становилась трещина внутри нее. Ведь чем дальше, тем больше было расхождений реальности с ее замыслом, что неминуемо влекло ее к расколу.
Весь день, предшествующий похоронам Брута, королева провела у себя в покоях. Лишь единожды сын навестил ее в тот день, забежал на секундочку, чтоб покрасоваться новым нарядом.
"Мальчик так радуется, будто не на похороны собирается, а на бал, - подумала она тогда, едва завидев рассеянную улыбку Люция."
Во все прочее время того дня посетителей не было, лишь слуги изредка заходили проверить все ли у нее есть, она отсылала их и оставалась опять одна. Стоило ей позвонить в колокольчик и назвать по имени того, кого она хотела бы видеть у себя, как не далее, чем через час, этот кто-то уже оббивал бы ее порог. Но это все было не то, да и не хотела она никого видеть и даже если бы нашлись в тот день посетители она бы, скорее всего, отказала им в приеме, но сам факт того, что никто не приходил, и она, стало быть, никому была не нужна, больно ранил королеву.
Она не находила себе места, иногда садилась в кресло и листала случайную книгу. Пробегала глазами строку за строкой, страницу за страницей, не разбирая слов. (У королевы имелась своя маленькая библиотека в апартаментах.) Иногда она останавливалась перед одной из множества картин, висевших на стенах ее покоев, и долго разглядывала ее. (В живописи королева смыслила не больше, чем в музыке. Несмотря на то, что урожденный талант к изобразительному искусству у нее имелся, она в свое время развивать его не возжелала, да так он и увял подснежником, не проклюнувшимся из-под снега, в царстве вечной зимы внутреннего мира королевы.) Чаще всего замирала она перед одной картиной неизвестного авторства. Художник, написавший ее, был далеко не мастером кисти, а привлекала эта картина своей самобытностью, на ней был запечатлен пир гиен на Бегемотовом берегу, что в Палингерии. Тем была данная картина особенна, что рисовал ее якобы очевидец, - член одной из экспедиций, отправленных в дикие земли. Палингерия волновала королеву в последнюю очередь, привлек же ее одинокий стервятник, парящий над пиром в небе.
"Брут, о Брут! Знал ли ты, как кончишь? Должен был знать... ты всегда был таким... рассудительным... Да и как, скажи на милость, иначе мог ты кончить, если все свое время службе отдавал? Брут, о Брут, верный, незаменимый мой слуга, какой другой слуга служил с подобным рвением и самоотдачей?"
Что бы королева не делала в тот день, делала она это неосознанно, в то время как естество ее было занято другим. Королеву, впрочем, волновало далеко не то, о чем она думала. Да, она размышляла о смерти Брута, но на самого Брута ей было глубоко плевать. Размышляя о смерти Брута, своего слуги и наставника (именно королева привела Брута на службу во дворец, после женитьбы с Марком; а до того церемониймейстер служил при ее отце и воспитывал ее, как воспитывал потом ее сына), королева размышляла о смерти в общем и о своей смерти в частности, - смерти, которая казалась ей теперь близкой как никогда. Ее подталкивали к тем размышлениям смерти людей, которых давно знала, и революция, о которой знала не так давно и не то чтобы много, но догадывалась о близости восстания (после случившегося с Тиберием революция озаботила ее еще больше, чем прежде; уж точно больше, чем судьба старого друга, который, как она считала, ее страшно подвел). У королевы были свои доносчики, правда, в последнее время она все больше сомневалась на счет их преданности короне, с которой до того сроднилась, что воспринимала ее не иначе как продолжением себя. Доносчики королевы подчинялись только королеве, среди них было много плутов и точно не было профессиональных шпионов. В Фэйр также была тайная служба безопасности, занимающаяся как внешней, так и внутренней разведкой, и подавлением бунтов, а точнее, - их пресечением на корню. Тайная служба не отчитывалась перед королевой, но обязана была отчитываться перед королем. С недавних пор отчеты тайной службы передавались королю через известного посредника, - первого советника Икария. Сам же Икарий давно подкупил и переманил на свою сторону всех, кого можно было, а всех верных короне и неподкупных (которых изначально не так и много было) всячески изживал.
Спокойствия королеве не прибавила и фигура одинокого трубочиста, бегущего по крышам дворцового комплекса. Тень она приметила незадолго до прихода сына. Приметила случайным образом, оказавшись как раз в той комнате, из которой трубочиста было видно. "И сюда забрались проклятые! Вшивые, бродячие коты! - думала королева, наблюдая стремительно удаляющуюся, худосочную и длинную спину трубочиста, - видать доклад кому-то понес! Не к добру это, ой не к добру..."
Лишь ближе к ночи она немного пришла в себя и, выпив бокал вина, уложилась спать. Ночью королеву мучали кошмары, в которых она была той самой старой, обессилевшей газелью, и ее загоняли гиены на Бегемотовом берегу. В самом конце сна, когда силы ее полностью иссякли, а плоть почти целиком обглодали до кости, гиены ушли, вдоволь насытившись. Тогда с неба спикировал стервятник и лицо у него было точь-в-точь, как у Брута в последние годы. Прямо перед тем как добить ее своим клювом, церемониймейстер, вращая желтыми глазами, с узенькими точками зрачков, вскричал, наполовину по-птичьи (почему-то как ворон), наполовину по-человечьи:
