Брут - старый стервятник - был хоть и другого рода динозавром, но все же одного с ним племени, пускай и из разных его поколений, - Брут знал о положении министра, а ненавидел Икария, пожалуй, не менее, а то и более яро, чем министр и старая королева. Брут ненавидел Икария так сильно, как может ненавидеть нововведения главный хранитель традиций. Именно поэтому Брут не возмутился и не остановил церемонию, а только, сдерживая себя, принялся тарабанить пальцами по спинке трона, что делал всегда, когда волновался, или хотел привлечь внимание короля.
Король же, сидя молча, пристально смотрел на министра: не зная его, он пытался по внешнему виду определить, чего от просителя ожидать. Черты лица подсевшего были грубы и куда больше пришлись бы в пору деревенщине, нежели человеку его высокого происхождения и статуса. Щеки министра обрюзгли и обвисли от соразмерного его габаритам аппетита, лицо в последние годы налилось одутловатостью, столь характерной пьяницам, и не иначе как от праздности раскраснелось. Обыкновенно краснота расходилась по лицу его постепенно, в течении дня, пунцовыми пятнами, и чем больше делал министр физических усилий за день, тем больше к вечеру лицо его раздувалось и тем заметнее становились те пятна, что покрывали его. Когда же погода выдавалась скверной, пятна и вовсе сливались все разом, а лицо министра тогда приобретало этот присущий ему пунцовый оттенок и даже некоторую синеву. Он походил тогда на сливу, а когда гневался - напоминал томат. В виду своего выдающегося веса министр испытывал серьезные трудности, когда дело касалось лестниц или в принципе движения вверх. Ноги его часто теперь опухали, а суставы, по всей видимости, сделались такими же плоскими, как и отсутствующее чувство юмора, и пальцы на ногах тоже сплющились, и увеличился размер стопы. Даже по ровной поверхности министр ступал с натугой, был склонен к частым остановкам для переведения духа. Так что у ни у кого не оставалось сомнений в том, что если не козни Икария, то атмосфера непременно доконает слона. Тем более героическим казалось это его решение и настойчивость старой королеве, которая, зная о ситуации своего друга, теперь смотрела на него с неподдельной теплотой и с замиранием сердца (внешне, впрочем, не подавая виду), готовилась слушать и наблюдать его с королем разговор.
Король и министр между тем говорить не спешили, все приглядывались друг к другу, держались настороже. Тут еще вот в чем было дело: по правилам церемонии говорить начинать должен был как раз король (чего и ждал теперь министр), только Люций настолько в штыки воспринял поступок министра, что действовать по правилам был категорично против. Он ждал теперь, пока министр начнет говорить первым.
"Раз уж он может себе позволить подобную вольность, то по что мне (такому важному), королю, следовать правилам званого обеда, когда все другие их нарушают по чем зря? Что это еще за новости, в конце-то концов?! И почему Брут не вмешался, старый он стервятник... Зато стоило мне в детстве сплоховать, - был тут как тут!" - гневался Люций, сверкая на министра взглядом, из-под нахмуренных бровей. В воображении короля весь высший свет (а также слуги) наблюдал сейчас за ним, хотя никто, конечно же, не наблюдал (и в особенности слуги). Он, глядя на министра, видел и чувствовал на себе взгляды, но не решался посмотреть и убедится в правдивости своего видения ситуации. Он еще недавно мысленно был на вершине мира, ходил по столу орлом и взирал на всех свысока, теперь же, после поступка министра, авторитет Люция, как казалось ему, был безнадежно подорван, и если только гнев препятствовал его унынию.
Министр сразу понял к чему идет дело, но несмотря на свое понимание, он вместо того, чтобы начать излагать, сидел теперь и вытирал лицо носовым платком, который в обычное время держал во внутреннем кармане пиджака. Был это не тот ажурно-вышитый розовый с голубизной платок, что содержался в переднем, верхнем кармане, и презентовал министра, прежде всего, как человека утонченного (каковым он в действительности не был), во вторую очередь, как человека консервативных взглядов. Этот платок, в отличии от того, был смят, замызган и изорван, потому как министр его пользовал по чем зря и особенно часто в такое вот, знойное, время года. Так часто министр потел и вытирался этим платком, что для него процесс вытирания рябого чела своего давно уж стал неким ритуалом, сродни тому, что нередко в тайне от себя производят раз за разом ветераны мысленной деятельности при изучении очередного научного трактата, или написания критического отзыва к оному: почесывания бороды или взъерошивания волос на макушке.
Король все смотрел и смотрел, а министр все тер и тер лицо платком, а в краткие перерывы между обильным потовыделением смотрел на короля. Глаза у министра были маленькие такие глазки, заплывшие и зажатые, неподвижные, отчего создавалось впечатление каменного взгляда. Череп министр имел мощный, как у мастодонта, сходства прибавляли коричневые с проседью бакенбарды, своими заостренными концами напоминающие бивни. Надбровные дуги заметно выдавались вперед и нависали над прочими чертами, отчего взгляд министра, в зависимости от освещения, становился то еще более грозным, то растерянным и карикатурным.
"Такой взгляд встречается либо у очень высоких людей, либо у очень низких..." - как-то между прочим решил для себя Люций. Он ранее сходные этой физиономии вживую не встречал никогда и только на картинах видел, которые ребенком срисовывал, неумело подражая настоящим мастерам.
Наконец, спустя пять минут безмолвия, когда министр слегка отдышался и оправился от ходьбы, он начал-таки говорить первым, чем вызвал еще большую бурю негодования у старика Брута.
- Прежде всего, светлейший государь, хотелось бы мне выразить свою признательность за возможность нашего общения сейчас... - тихо, но уверенно начал Министр.
Голос министра лег последними мазками на картину его образа в голове короля. Министр обладал очень хриплым голосом и очень уставшим. Видно было, как тяжело ему даются слова и как сбивается его дыхание, когда говорит. Речь его, мысленно вполне связная и четкая, будучи произнесенной вслух, несколько портились общим впечатлением от наружности и голоса министра. Хотя он пытался подобрать подходящий тон, получалось у него это в основном неважно. Из-за командирских ноток, от которых с учетом возраста министра и выслуги не избавиться было никак, когда министр говорил, казалось, будто не король здесь король, а министр - есть никто иной, как правитель Фэйр. Если бы не последний факт, Люций, быть может, и стерпел бы выходку министра и даже пожалел бы его, но вот эти нотки в голосе чиновника непроизвольно вновь воспламенили его.
- Уж точно не мне вы должны быть признательны, мистер, прием просителей еще не начат, - не я вас сюда звал, видите ли ... - перебил его король, и тут же пожалел о собственной несдержанности: голос его не шел ни в какое сравнение с голосом министра, на его фоне звучал незначительно и жалко. Понимание этого больно ударило по самолюбию государя, в то время как чиновник, казалось, совершенно не стушевался от язвительного замечания короля. Люций это, конечно же, заметил, и только больше расстройства по этому поводу испытал.
