Король сидит сейчас на троне, а слуги носятся вокруг, предлагая то, предлагая это, но он лишь отмахивается от них, как от назойливых слепней, и хотя пропустил завтрак и голоден, как ни на что негодная, вшивая дворняга, Люцию не есть сейчас хочется, Люцию превыше всего хочется наиграть мотив, только что, буквально в этот самый миг, пришедший ему на ум.
"Явился на обед, ты погляди, пришел даже раньше ужина! Он должен. Нет! Он просто обязан понять, что королю так негоже поступать! Ведь не дитя же малое, в самом деле... И так уже на него все косятся... Каков раздрай в государстве устроил! Ведь обучали! Лучших учителей ему... И что он делает теперь? Разрушает все то, что мы для него строили..." - молча негодует мать, она на сына сегодня зла и потому-то так холодно обошлась с ним. В привычке старой королевы, что, впрочем, распространено среди знати, присуждать себе заслугу там, где и без нее бы обошлось. В понимании этой женщины заслуги накапливаются и переходят из поколения в поколение, как наследный титул.
Мать думает, что Люций только прикидывается, будто не понимает ее, но он и правда не понимает негодования матери, тем более что сложно и даже вредно человеку вроде Люция пытаться воссоздать в уме мысли других людей, непроизнесенные ими вслух. Он теперь сидит на троне и мало что занимает его, кроме торжества. Люций в душе снова орел, владыка всего и вся, только в этот раз не летит над городом, а расправив крылья, машет ими гордо, прохаживаясь по столу. Мысленно он, конечно, орел, но повадками больше напоминает гуся, что заметно всем, кроме него. Прохаживаясь по столу, Люций никогда не заходит слишком далеко, его задранная с гордостью голова всегда обращена вверх, глядит в потолок,
Стол длинный, а обеденный зал и того длиннее, он занимает несколько этажей. По сути зал - одна большая лестница, на каждой ступени которой помещается с десяток людей. Здесь, в обеденном зале, в самом его низу, находится еще один вход во дворец. Тем входом пользуются люди незначительные, которые скорее снизу иерархии, чем сверху. В основном это чиновники и купцы, популярные артисты и другие люди искусства, богатые и известные, но не богатейшие и не известнейшие. Посредине зала размещаются управленцы позначимее, творцов среди них почти нет, зато толстяков пруд-пруди, а на вершине всего те, кто правит. Таким образом, условно лестница делиться на три сектора, и чем выше поднимается человек в придворном обществе, тем ограниченнее его круг общения. И никто никогда не смотрит ниже себя, что попросту не имеет смысла, все смотрят и тянутся непременно в высший свет.
Самый разгар обеда, стол ломится от яств, и по мере того, как животы наполняются, пояса ослабляются, приближаясь к тому самому, роковому, последнему делению. Для высшего света прием пищи состоит не только и не столько в самой пище, сколько в странной извращенной манере общения, распространенной среди знати. Все здесь пропитано скрытым смыслом, начиная от предпочтения тех или иных блюд, и заканчивая положением мушек на лице дам и интенсивностью обмахивания веером. Цвет и фасон платья говорит о даме больше, чем ее язык. Случается, сидит одна такая фифа, в откровенном наряде, фальшиво потупив взор - мол, я-то не причем, чем наградила, так сказать, природа - и ни слова за обед не скажет, а только как же душит всех своим широким вырезом и распирающей его тяжелой, молочной грудью. Но даже здесь не все так однозначно - душит-то всех по-разному: мужчин по одному, иногда по двое, а женщин - соперниц, - так всех и сразу, и каждую по-своему берет! Прямо за столом подруги обсуждают ее взглядами, при этом не забывая ласково улыбаться в лицо. И так поглядишь со стороны - милейшие люди, а стоит приглядеться и понимаешь, что под человеческой личиной скрываются гадюки, охочие до чужих страданий. А на вес их тел яду приходится столько, что не из всякой кобылы прерикон столько за год выдоишь.
Натужно скрипнуло пустующее кресло и первейший в списке просителей подсел к государю; именно его тяжелое дыхание Люций слышал, стоя за завесой. Старик Брут уничижительно зыркнул на подсевшего своим страшным желтым глазом, но тот, казалось, был совершенно непрошибаем. Зрачок церемониймейстера, в лучшем настроении толщиной с ушко иголки, от столь вопиющего нарушения правил сузился теперь до размеров ее острия.
"Раз подсел раньше объявления о начале прошений, значит мнит себя достаточно важным, чтобы нарушать распорядок, - подсевший был министром экономики, король этого не знал и теперь без особого успеха пытался вспомнить, где же он видел это обрюзгшую физиономию, - интересно, на чьи деньги он так безобразно располнел?" Деньги - известно на чьи: весь высший свет ел сейчас на деньги казенные, и обслуживание здесь было много лучше, чем внизу. Редко, впрочем, кто-то приходил только отобедать, хотя и такие находились, не без этого. Большинство же приходило просто напомнить о себе, уж так здесь было принято.
Впрочем, в случае с министром экономики, дело обстояло именно в прошении, его-то все (но только не король) отлично помнили и знали в лицо. Не запомнить министра экономики, такого большого и важного мужчину, было весьма затруднительно и даже решительно невозможно. Настолько большим он был, что каждый раз, когда садился в кресло, делал это медленно и осторожно, и не расслаблял ног до тех пор, пока не отыщет надежной опоры. В работе, как и в жизни, он придерживался того же принципа, верно, потому только так долго и продержался на своем посту.
Министр экономики был, вероятно, вернейшим другом и союзником старой королевой, и даже какое-то время, по молодости, находился в весьма близких с ней сношениях. Теперь, конечно, о такого рода близости между ними речи не шло, но последние обстоятельства жизни королевства здорово сплотили их против общего врага, а министр экономики оказался, быть может, единственным, кто на сегодняшний день не побоялся открыто и всерьез выступить с оппозицией, противясь подрывной деятельности Икария. Министр любил королеву и ненавидел короля, как старого, так и нового, но по разным причинам. Отец Люция приходился ему соперником, которому он в свое время проиграл в борьбе за руку матери Люция, тогда еще просто знатной аристократки на выданье, и которого он сквозь ненависть, но уважал. Сына его, Люция, министр считал пустым местом, безвольной марионеткой первого советника. Узнай он Люция поближе, возненавидел бы его еще сильнее за то, какой он есть. Вот и выходит, что министр, если сейчас и был на стороне Люция, то не из личной приязни к нему, но как ископаемый ящер, которому в новом мире не будет места, и он это понимает и оттягивает неизбежный финал. О министре, за его спиной, говорили теперь частенько всякие гадости, - говорили к примеру, что засиделся слон, засиделся... Гадости говорили и раньше, но никогда так, чтоб он слышал, и не мог возразить без скандала, никогда не по чужому напутствию, как говорили сейчас.
Подсев к королю раньше срока, министр оттого нарушил церемонию (порядок которой знал безупречно), что имел серьезные основания полагать, будто его к прошениям не допустят. Уже не раз случалось так, что прием министра срывался в виду тех или иных причин. При других обстоятельствах он был не стал смирно терпеть такого обращения, но так как дела Фэйр день ото дня становились лишь плачевнее, министр экономики все же считал своим долгом попытаться достучаться до помутненного (по уверениям матери) рассудка его величества, хоть и не верил всерьез, что это поможет, и лишь ухудшал свое положение попытками сделать это.
