"Эх, если бы я только мог сейчас говорить! Если бы я только мог сказать, кто виновником всему, и никакое наказание не устрашило бы меня более, нежели то, чьи истязания я испытываю сейчас", - твердил про себя Мямля, он уже решился сознаться, и волновался теперь как бы не было слишком поздно к тому моменту, когда он получит возможность свое решение осуществить. Мямля понимал сколь многое может решить его признание в этом. Погруженный в раздумья Мямля не замечал, что массивная нижняя челюсть его уже оттаяла и теперь по давней привычке двигалась, повторяя ход его мыслей, - не замечал, что уже может говорить.
"Лишь бы только этому дурню не взбрело в голову сознаться как тогда, лишь бы только..." - мысленно повторял Рори, беспокойно косясь искусственным глазом, который не был от природы его частью, но контроль над которым он получил вскоре после смерти. Так продолжалось довольно долго, а на фоне этого разворачивалась односторонняя словесная баталия (по сути монолог) между все распаляющимся содержанцем и Фердинантом, который и не мечтал уж выйти живым из того диспута. Когда же в момент торжества победителя, оратор в заключение выдал что-то особенно важное громко, и это что-то с готовностью подхватила толпа, челюсть испугавшегося Мямли резко вздернулась, а зубы, столкнувшись, издали громкий щелчок. Тотчас глаз Рори в отчаянии закатился внутрь черепа, предвкушая что будет в дальнейшем, а Мямля принялся говорить так быстро, как никогда еще не говорил до этого.
- Шахта! Это не живые! Не живые! Это мы, - это мертвые мы натворили! - кричал он, и несколько черепов обернулось. - Это мы натворили, - мы, а не они! - продолжал кричать Мямля, и с каждым его воплем, с каждым повторением все больше черепов оборачивалось, все больше мертвецов подходило послушать. Пожалуй, впервые на веку Мямли, если не считать суда над ним, он был в центре внимания и получил возможность выговориться. Тогда, на суде, ему задавали вопросы, и эти вопросы, их строгие и выверенные формулировки, стесняли мышление Мямли. Теперь ничто не мешало ему излагать как, по его мнению, следует, но времени было в обрез и потому связной речи при всех его стараниях никак не выходило.
Неупокоенные сходились к Мямле со всех уголков Склепа, и в некоторый момент времени даже содержанец в цилиндре, будучи на пике экстаза самолюбования, который с ним случался всякий раз после особенно длинной и понравившейся народу речи, обратил внимание на происходящее в зале. Он, свято веривший, что дело сделано и никто более не посмеет вступиться за мягкотелого, уже было собирался возвратиться в саркофаг, и еще лет десять лежа в нем, слушать восторг местных подхалимов, восторженно обсуждающих его речь. Теперь же внезапно выяснялось, что дело-то вовсе и не кончено и даже наоборот, - выяснялось, что у противной ему стороны, оказывается, имеется один из худших доводов краснобаю, каковыми во все времена являлись вещественные доказательства и очевидцы. Из-за вещественного доказательства содержанца некогда вздернули, из-за очевидца он теперь мог утратить власть. И в совокупности этих двух суждений, разом связавших внутри него прошлое и нынешнее - суждений, что подвели его, и так просуществовавшего после смерти много дольше, нежели отведено иным личностям его склада, к призрачной черте, - определилось его будущее, и содержанец, напоследок полыхнув зеленым пламенем, догорел. Лишь череп его остался полыхать среди прочих костей, а над черепом, - цилиндр. И цилиндр тот вскоре начал полыхать тоже. Он сгорал в зеленом пламени, но дымка, поднимающаяся от вершины цилиндра, была не зеленой, а синей. И синяя эта дымка и весь цилиндр разом напомнили Фердинанту - одному из немногих свидетелей кончины вождя - трубу локомотива. Ни он и никто из свидетелей не знали будущего и даже настоящего в не столь отдаленных местах. Они не видели заводов и высоких труб, что как грибы после дождя распространялись от более цивилизованных регионов Фэйр к менее цивилизованным. И чем кислотнее становились дожди, тем скорее и массовей плодились заводы, и всюду за ними следовал смог.
- Ой! - вот и все, что успел сказать оратор, прежде чем упокоиться. Весь свой век он упражнялся в красноречии, большую часть посмертия он готовился к упокоению, думал о том, что скажет в последние минуты.
Очень часто люди не говорят того, что хотят сказать на самом деле. Очень часто обстоятельства и требования общества способствуют умалчиванию. Хотел ли он сказать то, что сказал и так ли представлял свою кончину? Наверняка нет. Он, верно, самонадеянно полагал, будто есть в его статусе нечто большее, нежели временное высокое положение. В своем исключительном таланте говорить усматривал вечность памяти, но за век свой не поднял и не макнул пера в чернила ради пары стоящих строк на бумаге. Он - живущий мгновением и не помнящий собственного имени - рассчитывал, что имя его запомнят и передадут языки последователей, обеспечив вечную славу и признание. Никто из подхалимов не услышал последних слов содержанца в цилиндре, но даже если бы и услышали - их практичные умы не видели смысла в поддержании умирающего режима, но видели смысл - встать у истоков нового режима в момент его зарождения. Они сейчас стояли вокруг Мямли и внимали его рассказу. Вечный революционер, оказавшийся на проверку не таким уж и вечным, только говорил о революции, призывал к изменению действующего порядка вещей, но сам не предпринимал ровным счетом никаких решительных действий, только лишь поддерживая то состояние вещей и ту власть живых, к свержению которой призывал.
Лишь два мертвеца обратили внимание на гибель вождя. Оба этих мертвеца были стариками даже по здешним меркам, и оба они некогда умерли по его вине. Оба этих старика давным-давно позабыли отчего они умерли, их кости покрылись пылью, как винная пыль в недопитых бокалах, которая на момент разлива вина была еще жидкостью. Теперь они сидели и что-то смутно вспоминалось им, что-то связанное с произошедшим. Вспоминалось и вновь терялось, слишком давнее и слишком трудное, чтобы помнить.
Когда же пламя распада угасло, и только слабые угольки остались тлеть в глубине глазниц черепа содержанца, наиболее расторопный из переметнувшихся подхалимов подошел, и подняв то, что осталось от цилиндра, водрузил это что-то на череп Мямли.
Мямля кончил излагать к тому моменту, и первое время по окончанию все слушатели молчали. Им требовалось обдумать сказанное и принять для себя важное решение. Для принятия этого решения полагалось определиться в двух вопросах: первый из которых состоял в том, следует ли им прислушаться к словам Мямли, пускай и не уверенным, но искренним? Второй вопрос заставлял присмотреться к самому Мямле как к возможному лидеру. Мямле, который, хоть и говорил много хуже и не внушал почтения возрастом, не принимал участия в создании Склепа и в формировании идеологической основы их общества, но гораздо дальше продвинулся в реализации этих самых идей на практике, нежели все содержанцы вместе взятые за все годы существования Склепа. Они - содержанцы - уступая власти, шли на компромисс, что было здравомыслием и потому противоречило духу революции. Но вот эти двое: Мямля и Рори (который до сих пор не обрел дара речи), не думая ни о каком компромиссе с властью и познав на своей шкуре жестокость этой власти, пережили многое из того, что и они пережили, и о чем столь вольно рассуждали богатые содержанцы, зная лишь понаслышке.
