Теперь же некий мягкотелый Фердинант - эмиссар от лорда Мортимера, как он понял, - доселе безвылазно сидевший в Хельмрокском замке и оттого не видевший городских реалий, и не сталкивавшийся с бесчисленными прецедентами дискриминации мертвых и эксплуатации их как дешевой рабочей силы, заявился к ним в совершенном неглиже, да еще и с какими-то там требованиями. Среди прочего Фердинант говорил, мол, нужно объединится сейчас мертвым и живым, чтоб совместными усилиями предотвратить печальный конец города.
Когда главному содержанцу доложили и он, выбравшись из саркофага, услыхал, о чем этот полоумный вещает, в памяти революционера возникли образы дней давно минувших, времен забастовок и восстания, которое с трудом, но подавили власти, а среди прочего - суд и эшафот, и от вновь пережитого ужаса он пришел в ярость. Когда же в довесок к тому выяснилось, что некоторые из "его народа" еще и слушают весь этот бред, тут уж революционер, что называется, совсем остервенел, утратив над собой контроль.
Мигом подрастеряв все повадки джентльмена, которыми в обычное время страшно гордился, он выскочил на свет из темноты, где слушал, и несколькими пинками отбросил беспомощного старика к могильной плите. Прижав вяло сопротивляющегося Фердинанта к камню, глава сего бедлама надавил на его кадык тростью, черной под цвет фрака и головного убора. Два черепа полыхали на дворецкого глазницами, один - человеческий - выглядывающий из-под цилиндра, второй - крысиный - смотрящий с конца трости. Затем последовала гневная тирада вечного революционера, и пламя распада, медленно выедающее его изнутри с момента смерти, воспылало с утроенной силой, как всегда и случается с неупокоенными в моменты страстей и душевного подъема. Его вера в собственную правоту убивала его. Революция, некогда вспыхнувшая в самых разных частях Фэйр, не упокоилась в Холлбруке. Ее огоньки тлели в душах многих казненных борцов за права и свободу
- Никакой помощи городу от Склепа! Только не при мне. Достаточно и того, что мы платим налоги, хотя по законам Фэйр поборы для мертвых не положены, - добавил он здравую мысль по окончанию гневной тирады, оглядывая толпу и как бы ставя точку в оживленном диспуте. Содержанец знал силу здравой мысли и частенько прибегал к ней после бессодержательной, но вдохновенной речи. Прирожденный лжец и оратор, нестесненный понятиями о чести, но и не лишенный их, его невозможно было уличить в неискренности, а уж тем более обвинить в откровенной лжи и искажении фактов.
Речь содержанца разрядила обстановку, кроме того он предложил бездействие - представившееся ошивающимся здесь лентяям лучшей альтернативой, нежели тащиться теперь вниз и горбатиться почем зря в шахте, как призывал незваный гость. В результате едва содержанец кончил излагать, со всех сторон раздался одобрительный гул в поддержку его речи, только Рэнди - бармен - не гудел, на что у него была веская причина: не так давно дымящиеся останки Рэнди выбросили на улицу, а добровольцы, вызвавшиеся сделать это за бесплатный бокал красненького, до сих пор не оттаяли.
Первый из двух добровольцев был здоровенным увальнем, второй - мелким и шустрым пройдохой. Оба они умерли не так давно, и их тела еще не успели разложиться полностью, а с учетом нынешних температур разложение обещало затянуться надолго. Того, что мелкий, - звали Рори, а молчаливого крепыша, со слов самого Рори, величали Мямлей. Мямля не то, чтобы безмолвствовал или избегал общения, но даже по стандартам мертвых излагался слишком медленно и размашисто, и потому в большинстве разговоров за него отвечал Рори. Только с недавних пор парочка ошивалась в склепе, никто не знал откуда они пришли и куда направляются (даже они сами).
Мороз сковал их движения, но слух не повредил, и потому стоя сейчас у входа в заведение, бок о бок друг с другом, передом к плите, а спиной к происходящему внутри Склепа непотребству, они все слышали и думали об этом. В безнадежно прогнившей голове Рори и в слишком большой, чтоб быстро ориентироваться в ее содержимом, голове Мямли, разворачивались умственные деятельность, и были эти деятельности в самом разгаре.
Внутренний мир Рори напоминал тюрьму - ту самую, из которой он всю жизнь пытался сбежать. Ту, куда некогда посадил его суровый отец, и много лет после своей смерти остающийся бессменным смотрителем и палачом того единственного узника, что содержался в ней. Всю свою жизнь Рори бежал от него по темным и зловещим коридорам, но неизменно отец находил его, вытаскивая из самых потаенных закоулков, а поймав, - вновь отпускал, и бегство длинною в жизнь продолжалось, ибо не одна из камер, но вся тюрьма сразу была ему клеткой. Каждый раз, когда отец ловил его, Рори совершал плохой поступок. Каждый раз, когда это происходило, в глубине души своей понимая, что поступок этот плохой и недостойный, Рори все равно совершал его, лишь приумножая плохие и недостойные поступки, числящиеся за ним, повторяя одни и те же ошибки. Он не позволял раскаянию захватить себя, ибо в раскаянии он видел только гибель. Ведь раскаяние не отменяет совершенного, а правосудие, - слепо к раскаявшимся.
Бегство длинною в жизнь в тайне от него продолжилось и после смерти. Теперь Рори размышлял о том, что не плохо бы было примкнуть к этому оратору, хотя в силу отсутствия образования почти ничего не понял из его речи. Не поняло и большинство собравшихся, что не помешало им принять его сторону. Также его волновало то, как бы Мямля не проговорился о злодеянии, совершенном ими, не раскрыл правды о том, что виновники всего случившегося - это они и есть, а не живые власть имущие, которых обвинял содержанец в цилиндре.
Внутренний мир Мямли напоминал библиотеку, где в жизни он бывал лишь единожды, да и то - не в качестве читателя, но в качестве вора, похищающего культурное достояние. В том деле, конечно же, не обошлось без вездесущего Рори - кладезя криминальных идей и инициатора всех преступлений неразлучной парочки. Сам Мямля не был обучен грамоте и потому никак не мог по достоинству оценить ценность похищаемых им фолиантов, что не помешало ему запомнить пыльное и просторное помещение, сухой воздух (но не суше, чем в шахте), полки, с огромным разнообразием книг, уходящие к потолку и верхами теряющиеся среди его темноты, характерный запах, который его тогда еще живое обоняние позволяло прочувствовать в полной мере. В винных погребах Мямле доводилось бывать частенько. На вино и спрос всегда побольше, чем на книги, для успешного сбыта которых еще нужно было найти ценителя.
Нынче, недвижимо стоя у входа, Мямля слушал, что говорит оратор, и находя логические нестыковки в его речи, списывал их на собственную необразованность и недостаток интеллекта. В его понимании личность такого высокого статуса и уважения, каким представлялся этот ему неизвестный, но несомненно уважаемый местными авторитет, никак не могла ошибаться в материях, о которых вещала. А многочисленная публика, выступающая в поддержку данного авторитета, в свою очередь никак не могла ошибаться в нем. Зачем говорить о том, чего не знаешь, если это не истина для тебя? И зачем поддерживать эту истину, если не понимаешь, а уж тем более не разделяешь позицию провозгласившего ее? Об этом и многом другом Мямля рассуждал ежечасно в настоящем, но рефлексия то и дело поглощала его и утаскивала за собой в прошлое. А не вполне оформившаяся, но вина за соучастие в преступлении против жителей Хельмрока обгладывала его кости, и так практически лишенные плоти, и как бы он не упирался всей грузностью своего мертвого тела, как бы не утверждал себе, что свобода того стоит, с течением времени кусочек за кусочком вина пожирала его.
