Фердинант, чтобы не потеряться, держался правой рукой за пояс Баста, а левой - прощупывал стену (они шли вдоль левой стены, вход в келью был тоже слева). Но Баст не возражал такой близости, он не о том сейчас думал, а думал - как бы не сбиться с пути, не потеряться и не пропасть.

  Рассуждал он в следующем ключе: сейчас, пока тоннель один, они идут прямо и, стало быть, потеряться невозможно, но когда доберутся до шахты и столкнутся со множеством разветвлений, тогда, очевидно, начнутся проблемы. Пока из препятствий на пути были только тьма да сырость - и не проблемы вовсе, если подумать, а так, - неотъемлемые обстоятельства сложившегося положения. Тогда вопрос, казалось бы, решенный? Если поделать ничего нельзя, то и рассуждать, получается, нечего?

  К сожалению, голову Баста занимало не только и не столько это, сколько воспоминания былых дней. Он уже спускался сюда раньше, в молодости, когда на Хельмрок обрушилось то же бедствие, но из-за скорости реагирования оно не успело достичь того ужасающего размаха, который приобрело за последний час. Тогда спускался в составе отряда и половина стражников, входивших в него, полегла при невыясненных обстоятельствах (вернее, неуточненных - обстоятельства выяснить никто и не пытался), а выжившие и он в их числе получили премиальные и повышение за проявленный героизм. Тогда еще у города был бургомистр, а городская стража квартировалась в здании гарнизона, который позднее переоборудовали в дополнительную тюрьму, и там, где раньше спали солдаты - теперь спят заключенные. Достаточно было просто поставить решетки и удивительнейшим образом из казарменных помещений получились тюремные камеры.

  "Сколько хороших людей полегло в городских казематах, сколько хороших людей..." - скупая слеза ностальгии скатилась по жирной щеке Баста, покрытой оспинами и неровной курчавой растительностью. Он в тайне от себя утер ее правой рукой. Так, продвигаясь вперед и увязнув в патоке воспоминаний, Баст едва не прозевал конец тоннеля.

  Здесь спуск заканчивался и начиналась штольня, и сразу же встречала перекрестком путей. Тот, из которого вышли, - уходил вверх, еще одна побочная кишка, примыкающая к основному тоннелю диагональю, уходила вниз.

  Основной тоннель был оснащен путями для вагонеток. Потолок в этой части шахты был низким, а проход широким, так что неподалеку обнаружился и сам транспорт: одна вагонетка стояла, а другая, перевернутая, - лежала у стены. Метрах в десяти вниз, куда они направились, покосившись стояла еще одна, двумя колесами упертая в пол, а одним из бортиков прислоненная к стене. Окажись в тоннеле источник света, они бы оценили степень коррозии металла, а вздумай исследовать вагонетки наощупь - обнаружили бы дырки посреди очагов ржавчины, в которые без труда помещался палец, а то и два сразу.

  Они опять спускались, и чем глубже вниз, тем более не по себе становилось Фердинанту. Возникало чувство неотвратимости чего-то, на сколь непривычное ему, на столь же привычное Басту. Надежно сокрытые под покровом тьмы, его внутренние противоречия, как и многие другие вещи, не были увидены спутником. Но даже, если бы он увидел, едва ли это привело бы к чему-то, кроме усилившегося дискомфорта и противоречий. По дороге им встречались еще разветвления, в некоторых местах с путями, чаще без. Только сейчас Фердинант задумался об общей продолжительности и площади тоннелей под городом. Теперь замок представлялся ему вершиной айсберга, а под ней - вершиной - жил своей, неизвестной жизнью, целый термитник, а точнее не жил, но существовал.

  Они двинулись вниз, то и дело спотыкаясь о шпалы, а из-за ширины стен и ее изменчивости, не имея возможности опираться на них.

   Казалось, путям этим не будет конца, но однажды конец наступил, а у неподготовленного Фердинанта дух перехватило от увиденного. Увидев состояние источника тепла, Баст лишь вздохнул, замер не пораженно, подобно Фердинанту, но как-то удрученно, а отчасти даже с некоторым отчаянием и одновременно с приземленной мужицкой решительностью, как когда видишь прорву работы, которая в обязательном порядке должна быть сделана и, превозмогая нежелание, - делаешь, только потому, что знаешь, что так надо.

  Баст по памяти нащупал ногой крышку люка, за которой была лестница, ведущая вниз. К пользованию лестницей прибегали редко, ибо шахтеры внизу, там и жили, а шахтеры сверху, как и вагонетки, дальше сепаратора не ходили. Как следствие этого, меж щелей деревянной крышки забилось угольное крошево.

  - Эй, слуга! - окликнул капитан, но Фердинант не услышал, настолько его увлек ужасающий лик Бармаглота. Настолько увлек, что капитан был вынужден подергать дворецкого за штанину, перепачкав ту сажей, которой здесь было покрыто все. Сделал он это с несвойственной себе деликатностью, а добившись внимания, сказал, - нужна твоя помощь: подай-ка мне во-он тот лом...

  Глава VII

  Баст стоял, переминаясь с ноги на ногу. Под подошвами хрустели кости, не вынося тяжести тучного тела. И кости, и порода, повсеместно черные, были поверхностью своей до того закопченными, что не различимы цветом, и только формой и очертаниями кости отличались от камней. В собранном виде кости представляли собой работника шахты, трудовой ресурс, в разобранном - бесполезный для государства хлам под ногами. Этот хлам, хоть и разобранный, продолжал существовать - дух не ушел, но был привязан к праху - о чем свидетельствовали горящие глазницы черепов, а также непрекращающаяся болтовня неупокоенных.

  Фердинант стоял здесь же, рядом с капитаном, чуть позади него. Стоял, как вкопанный, замерев, и тот зеленый свет, что излучался глазницами черепов, а еще тот яркий, прежде ослепительный свет, что вместе с остаточным жаром излучала угасшая пасть чудовища - оба этих странных света, изливаясь на него, придавали изможденному лицу дворецкого, а разом с тем и всей его внешности характерные черты неупокоенного. Пожалуй, его сейчас и врач не смог бы отличить от недавно умершего, а сам слуга пусть и не знал никогда этого состояния, ведь познать его можно лишь единожды, - и познать означает умереть - ощущал себя поразительно схоже. Он, будучи здесь в своем нынешнем состоянии, находился так близко к границе между жизнью и смертью, как ни один смертный не может приблизиться, без того, чтобы переступить ту границу и оказаться по другую сторону. Он теперь оставил мирское, пребывая вблизи этакой образины, некогда упряженной служить человеку, которая к тому же казалась совершенно мертвой, и потому, казалось, нет возврата творящемуся наверху ужасу. И буран, что превратил Хельмрок в ледовую гробницу, - тот буран, что продолжал бесноваться на поверхности, умножая жертвы и причиненный городу ущерб, как представлялось ему, прекратиться не раньше, чем высочайший шпиль Хельмрокского замка окажется погребен под снегом.