О буране думал и Баст, но в силу разницы между ними, мысли его приобретали вовсе не тот ход покорности злому року, к которому склонялся Фердинант, а принимали ему противоположный ход, - такой ход, согласно которому все еще может и должно быть исправлено, а любая жертва для поддержания порядка, - заведомо оправдана. Все это время, пока капитан стоял здесь, мнимо без дела и в сомнении - он в действительности копил силы для последнего рывка и соображал план, что созревал в нем на протяжении всего пути от ратуши сюда.
Кредо капитана: не так важен мотив, как результат и средство его достижения; не так важно средство, как результат, а итог в делах, где на кону жизнь, чаще всего весьма однозначен и печален для самоотверженных глупцов-идеалистов, готовых добровольно идти на жертвы во имя чего-то выше земных благ. Баст в жизни не был идеалистом, его взрастила улица. Ее беспощадная школа воспитала характер, дала навыки и знание о том, как держать себя в обществе и как, поступая в согласии с действующими общественными институтами, обеспечить себе безбедную жизнь. И хотя жизнь его не была безбедной, и крайне редко бывает так (если вообще бывает), чтобы план осуществлялся без сучка и задоринки там, где замешано больше одного человека, его высокое положение, путь к нему и богатый жизненный опыт служили Басту подтверждением собственной правоты, а безнаказанность после всех свершенных злодеяний лишь утверждала его в своих доводах.
Теперь перед ним - власть имущим - возникла дилемма, которая для правителей одного толка во всю жизнь остается неразрешенной загадкой, предметом сомнений и моральных терзаний, а у второго - вопрос о ней никогда не поднимается вовсе. Первых же, кого он волнует, тот второй сорт презирает и считает дураками. Баст - не вполне правитель, уж не по должности так точно, но властью он располагал поболее несчастного и слабохарактерного бургомистра, со свету сжитого просто за то, что есть и претендует, а на что не важно, таким образом, и к нему применимо данное условное деление, согласно которому Баст несомненно относился к правителям второй категории, и приверженцем ее он был самым что ни на есть закоренелым.
- С этим пора кончать, слуга... - сказал он вдруг, и так угрюмо и отрешенно это прозвучало, что Фердинанта всего передернуло - столько он услышал в том голосе недосказанного, а в первую очередь, почему-то приговор себе. Как животное предчувствует гибель, так и Фердинант, никогда не выпускавший внутреннего зверя наружу, теперь предчувствовал ее и в себе, и в окружении. Между тем Баст вкладывал в свою речь лишь то, что он вкладывал, и в этом состояло еще одно различие между ними, - различие на несколько дюймов увеличивающее пропасть, великий каньон, что совокупностью всех мотивов и деяний, был проложен между их двумя мирами.
- Подойди к глотке, загляни внутрь... - приказал Баст и Фердинант неуверенно подошел на ватных ногах к пасти Бармаглота. Собственные ноги ощущались им чуждо в тот миг, перемещались непроизвольно и неловко. Что-то под ногами хрустело, но он не помнил что. Все нутро вдруг разом сжалось в единый ком и запрыгало внутри живота, и чем ближе о подходил, тем больше прыгало и тем больше страх овладевал им, но вопреки ему, - тем больше, тем неотвратимее его влекло вперед.
От глотки чудовища по-прежнему исходил невыносимый жар. Как непривычно ему было ощутить сейчас тепло, после короткого, но насыщенного путешествия по заснеженным улицам города и по тоннелям здешних катакомб, где как он сейчас понял - тоже было холодно. Одежда показалась ему тяжким бременем теперь, не помогающим, но только усложняющим жизнь, ненужным, лишним балластом. Он захотел снять ее, как захотели когда-то снять последнюю надежду на спасение члены экспедиции, отправленной на покорение Петушиного гребня. Как они сбрасывали с себя все на пиках низких температур, отдаваясь на пир стуже, и умирали в безумии, так и Фердинант, приближаясь, ощущал родственное чувство, но во много раз слабее. По спине и по челу его бежали ручейки пота, а руки сами тянулись расстегнуть пуговицы верхней одежды и ослабить шарф, превратившийся вдруг в удавку.
Каждый зуб в той пасти - с него размером. Сама пасть размером чуть больше локомотива. В прошлом Фердинанту довелось с излишком поездить по миру, так много повидал он всякого, что сделался заядлым домоседом. За время тех путешествий слуга привык ко многим вещам, и не единожды пересматривал свои взгляды, пока совсем не лишился крайностей, но за те многие годы путешествий так и не смог он привыкнуть к паровым чудовищам, теперь бороздящим просторы мира практически повсеместно там, где есть человек. Он понимал лошадок, упряженных в дилижанс, понимал, что ими движет, но когда речь заходила о технике, так внезапно ворвавшейся в этот мир и так ускорившей, так исказившей его, Фердинант оставался человеком старой закалки. Теперь чудовище перед ним было не из железа и смазки, но почему-то, стоя перед ним сейчас, он видел все тот же локомотив, на всех парах несущийся по рельсам, и себя на его пути. Чувствовал дрожь земли под ногами, но не смел сбежать, исполняя чужой приказ. Всю сознательную жизнь его учили доверию к господам и их подчас сомнительным решениям, и сейчас на фоне всего случившегося, и всего того, что как он думал, непременно должно было случиться в дальнейшем, впервые эта выучка, эти правила, одним словом, все то, к чему он был приучен, - впервые все это дало трещину в нем и заставило по-настоящему усомниться в человеке, отдающем приказы.
Шершавый язык исполина был покрыт пупырышками, и вздумай Бармаглот его лизнуть, тотчас бы снял с него кожу вместе с мягкими тканями, обнажив нутро до костей. Но Бармаглот и не думал и вообще, по всей видимости, усоп, либо уснул так крепко и дышал так редко, что за то время, пока они были здесь, ни разу не подал признаков жизни.
- Видишь, там, в глубине глотки, чернеет что-то? - послышалось сзади. Голос капитана, напугавший его так сильно еще несколько минут назад, теперь показался блеклым и выцветшим, будто доносящимся из прошлого. И вообще вся жизнь Фердинанта, а вместе с ней и он сам, в этот конкретный момент времени поделилась на то, что было до и то, что есть сейчас. Он стоял в преддверии пасти, наклонившись вперед и сощурившись, в попытках разглядеть нечто черное. В глубине глотки и правда что-то чернело, но разглядеть, что именно это было, - не представлялось возможным из-за скудности освещения.
Пока Фердинант так стоял и смотрел, позади него слышались шорохи, что-то перемещалось, а потом вдруг звякнуло и затихло, и тогда он услышал приближающиеся шаги тяжелых сапогов и хруст костей под их подошвами. Доверие к вышестоящим, вдруг подорвавшееся в нем, заставило Фердинанта обернуться, - это решение спасло ему жизни и изменило судьбу.
Он увидел лицо Баста, удивленное и искаженное гневом, - увидел за мгновение до того, как необъятное тело капитана, разогнавшись за счет вложенной в неосуществленный толчок массы, полетело в пасть Бармаглота. Не обернись он, сочти он приближение Баста желанием указать, что должен Фердинант видеть, тут бы и конец пришел одному доверчивому слуге.
Набрав разгон, но не найдя цели, чтоб выплеснуть набранную скорость, Баст пролетел мимо Фердинанта, которого рассчитывал толкнуть и который в последний миг отскочил. В руках капитана зачем-то была лопата, и осознав, что потерпел фиаско, этой лопатой Баст предпринял попытку зацепиться за зубы чудовища, однако это не помогло. Сработал глотательный рефлекс и множество мышц, внешне безжизненного тела сократились в нужной последовательности, проталкивая капитана глубже внутрь. Голова Бармаглота приподнялась, шахту тряхнуло, и с истошным воем Баст обрушился всей массой на глыбу антрацита, проталкивая ее внутрь глотки, куда затем угодил и сам, застряв в воронке по пояс.
