Со всего неба огромного тишина рухнула на землю, вжала в неё, зримо, грубо вдавила кровавую, майданную эту толчею, оборвав на предроковой, на высшей! ноте мольбы-заклинания, ропот, возгласы бунтарские, перемат сочный-гневный; она, немота свалившаяся, как бы перехватила жгутом невидимым гул-зык – и задохся ор. И выразительнее, значительнее сделались штрихи обычные, мазки общие, допрежь незначащие силуэты, контуры, линии, отдельные детали… Наконец, в целом! обострилась панорама, картина происходящего, стала чётче, яростнее… До жилочки, вздувшейся на лице каинском, до глазищ, базедово вылезших, до волосиночки, с другою такой же спутавшейся и приклеившейся к горячей, в поту, коже… И только жадно, беспощадно пожирал халупку Тамарину огонь – трещало ожесточённо, весело и дико, холодно до зноби, до безумия… всё слышней, слышней… Скулили-выли затравленно собаки, подчёркивая тишину, не нарушая, но именно оттеняя безмолвие, беззвучие грянувшее…

– ВАА-А-АНЬ!!!

Истошный взорвался вопль.

Словно бичом стегануло – сразу же, после заполошного, Тамаре принадлежащего, «ВА-АНЬ!» и стегануло, да так хлёстко, жёстко… лягнуло буквально по миру, что осадило воздух самый, плотный, подлый воздух; это раздался сухой, отчётливый щелчок, грубо вспорол давящую, свалившуюся ниоткуда(?!] тишину… и вздрогнул люд земной, здесь оказавшийся, хороший, бедовый – и вызверившийся. Вздрогнули все. Но особливо шибко Лужин дёрнулся, переломился в пояснице, нелепо засучил руками, замер… грузно в грязь толчёную тюкнулся, в метре от Глазовой, которую лупцевал нещадно до сего незадолго. На казённой его робе, под левой лопаткой, сочно, густо закровавело с кулак добрый пятно.

И ещё, ещё хлестали выстрелы. Слепова – наповал, того солдата, который собирался из-под ног Зарудного табурет выбить – наповал…

– Никак опять Трофим?

– Беги! Беги!!

– А вы тут – помирать??? Ну, уж не-ет…

– Да беги, говорят тебе! Из-за тебя буча! Ну, же, миленький!.. А мы как-ни́будь… Беги… Помни!!

– Нет!!! – И бросился на солдат-солдатушек, салажат ещё: кучковались, от страха совсем головы потеряли.

Откуда силы взялись в измочаленном теле?!

Но и Тамара, не промах будь, рванула следом, вцепилась в Ивана:

– Каке слова тебе ещё нужны!!! Бегижжж!!!

Кто-то из бугаёв в форме под руку подвернулся, изловчился было цапнуть Зарудного, но – наотмашь в челюсть получил, скопытился. Тамара тем часом к детям бросилась…

– Беги, беги… – отовсюду, вразнобой, в сердцах… – БЕГИ.

Внял Иван. Кинулся в сторону леса… Петляя. Прихрамывая.

Всё. Чуть-чуть осталось – вот она, темна зелень пахучая, долгожданное спасение, обитель таёжная…

Паника среди солдат нарастала. Угорело-загнанно метались они, падали, сражённые из дробнйков, пока, очухавшись, сориентировавшись, не вломились в одну из ближайших домин, где действительно засели Бугровы – Трофим и сыновья. Всех пятерых после свалки шумной, когда кулачили друг друга не на жизнь, а на смерть, наружу повытаскивали-повыталкивали, ружья-самопалы отобрали, связали живо да накрепко. Одного не ведали: у Бугрова-старшего пять сынов было…

– Шагалова теремина горит!! Ипат… – сверлящий вскрик – Ипатушка это!

– Молчь, сука! Бог всё видит!

Перекрыл рёв, гвалт нескончаемый Трофим. Глаза сёга-да прожигали огнем праведным, радостным, испепеляющим в гневе.

– Дык он и заложил, большо, падлюка! – Степана гортанный басок. – А вот за какем-такем лешим?! Ась? Ишшо один неверии по головы наши!

Речь шла об Аникине-старшем, который, на поверочку вышло, не токмо под настойку лишку болтал, но и на трезвяк – язычком звяк! Встречаются же натуры! (Уж не он ли и Зарудного на подворье Тамарином заприметил, да по бел-свету разнёс сорокой бесхвостой? Как мыслишь, читатель?)

…С другого конца веслинки чёрный дымище валом валил, круто вгору вползал-забирался и, рыхлясь, на клубы-лохмотья распадаясь, отлетал тягуче… долго… отлететь не мог за частокол сплошной, боровый, что начинался в двухстах с гачком саженях от места, где и происходили описываемые события. Два чадных удава, два дыма столбинами неотвратимо тянулись через небо пологое-полое, не пересекаясь, словно два пути в преисподнюю (одного, что ль, мало!) и тем самым перечёркивая рай на небеси, отторгая от старокандалинских рай этот с манной небесной и было до жути странно, завораживающе глазеть туда, задрав головы, – предвещали беду великую. Тянулись к горлу с обох сторонушек – не деться никуда. Пусто болталась петля, зловеще, некормлено стыла дыба, крепчал ветр, всё резче, рванее становился, волчьим подвывом знобил-добивал…

И казалось: несут порывы шквальные в нутре своём, таят в себе угрозу немалую… неведомую…

Пусто, голо и пусто в душах мужиков, баб, чуяли как один: конец это. Заледенело, вкопанно стыли бедолаги, детушки малые приумолкли, канючить-хныкать перестали… Брошенно и обречённо каждый, каждая на пятачке своём в землю вростал, не иначе привыкая к ней, загодя готовясь в неё, мать-сыру, и сойтить… навек; брошенно и обречённо – на произвол судьбы брошенно, на кару гибельну обречённо. Двумя чёрными подтёками рыдало по-над ними помятое серое небово и ни одна тучечка, ни порыв едный ветрища волглого не в состоянии были сокрыть-стереть полосы тушевые – будто до срока выпросталась из пор-отдушин-фибров земных перечеловеченная боль Старой Кандалы. Копилась, копилась в недрах незримых – и нате вам… чернёина аки…

Вскочил на красавца-гнедого староста – только его и видали! Шагалов заплетающимися шагами побрёл было к хоромам полыхающим своим, но остановился, на корточки присел, по нужде вроде, ни с того ни с сего взял да и присел – чумной, пьяненький… запел юродиво:

– Тама… тама… манатАчка каждая… добро роднёхонькое, нажитое… А мужик – дотла… Сжёг. Спалил… И-и-и… – лихоматом тонюсенько сам себя потетёшкивал, жалеючи, страдая!

Оставшись с одним только Ступовым, который также поостыл, солдаты сгруппировались вкруг последнего, переминаться с ноги на ногу принялись, зенки тупя. Короткое затишье надвинулось, воцарило… И этим нужно было воспользоваться. Связанный Бугров хорошо понимал: до прибытия новых, свежих сил из города важно разоружить горстку солдатиков, после чего быстро-быстро всем миром в тайгу уходить. Глядишь, схоронятся, добредут до приличного места, обоснуются там, наподобие поселенцев какех! Сколько в лесах сибирских затеряно-поразбросано заимок, веслин, скитов, домишечек разных там кущников – ни слухом ни духом про то большинству и неведомо. «Мнда-а… токмо и выживем, не то – худо дело», тумкал Трофим. И тумкал недолго.

– Ждать будем, али как, народ?

Шагнул, к солдатушкам, хотя рядом стоял… сыновья дружно – за ним. Вояки попятились, но ружья не опустили. Хоть решимости поубавилось, одначе разумели: время работает на нас, главное – линию свою до конца гнуть. То бишь, удерживать простолюдинов на расстоянии. Даже Бугровых – в первую голову Бугровых.

– ННАЗА-А-АТ… – промычал Ступов.

И всё же момент нужно было использовать на все двести. Бугров знал: более подходящего случая не предвидится.

Второ-ой шаг сделал…

Выстрел грохнул коротко, резко. Трофим схватился за предплечье, на колени упал, косо заваливаться стал… Сродные подхватили, прикрыли телами, женщины тотчас бросились было рану перевязать…

– Суньтесь токмо – м-мы вассс!

– Дык таке ж люди, большо! Аль не можно поладить, миром решить?

– Р-разговоры!!

…Так и стояли друг супротив друга – две стены, два народа под одной крышей русской, нонче, видать, не шибко-то голубой… Чуть обособленно, странно смотрелись Бугровы – вроде и пленные, и не пленные…

В пятнадцати с небольшим верстах от Старой Кандалы, на берегу большой реки, в городе, находился гореловский дворец, усадьбы да имения богатеев разных – само поселение возникло в середине позапрошлого столетия, когда предприимчивые, деловые за Сибирь вплотную взялись, осваивать богатства края капиталистически бурно принялись. Заводишки, мануфактуры, церковочки, казармы военные, порт, мытный двор, торговые ряды, места присутственные, а к сему иное что положено – это всё опосля пошло-поеха-ло. Попервой-то срубы да срубы, что попроще, значит… пристанька… дальше – больше: острожек… городец… Рос себе, рос… получил управление питерское..; с обнаружением злата, алмазов разрослись не на шутку Ярки, в камень приоделись, на глазах преобразились! Но будто ждали твёрдой, хозяйской руки, чтобы вровень с европейскими гранд-столицами взойти, собственными перлами засверкать. И Родион Яковлевич Горелов пришёлся Яркам ко двору. Двух лет не минуло с тех пор, как объявился он на берегах большой реки, а уже всё здесь ему принадлежало. Всем тут самолично заправлял. Работный люд, печищане с веслин окрестных, якуты разные зажаты были им в клещи-тиски, а те, кто мало-мальскую деньгу зашибал (навроде Шагалова], лебезили-заискивали перед хозяином властным, разорения смертно боялись, хотя умишком сознавали: средний класс, эдакая прослойка, должна обязательно быть-существовать между Гореловым и голоштанниками. Отличался Родион Яковлевич не только организаторской жилкой и волевым напором с фартом несомненным, но и норовом звериным. На молодиц падок был, да и «шагалихами» не брезговал-не гнушался. Звёзд с неба не хватал, но под себя грёб и залежалость копеечную, и рубь длинный-кажинный – мелочишкой да чистоганом брал! Дворец, всем дворцам дворец, воздвиг в сроки кратчайшие… Банкиров понасажал – а они и сами рады были на готовенькое слететься!