– Отольются вам наши слёзоньки!

– Ничё, бабы, она ж ведьма, а ведьме что сдеется? Вона, вишь, за четвёртого принялась – со свету сживат-та!

– Дык умеючи, и ведьму бьют!

– Сыночков-то пошто?

– И-и-и…

Остановилось мгновение безобразное: Тамара с верёвкой от колокола, дети её, рядышком, люди и нелюди – чужие… свои…

Дёрнулась Тамарочка, словно пулей проткнутая, телом на плоть железную навалилась, вервие лихорадочно потянула, со страстью радостной даже… «БОМ-М!!» – надсадно, гулко, зловеще отозвалось било сердешное, не чугунное. «Б-бом…» – прощально-тихо, словно эхом, прозвучало-звукнуло и оба раза вздрагивала толпа, суеверно-слитно колыхалась, аки волна не прибившаяся к брегу, и не пятилась, будто одно живое сострадание.

– Что ж это такое?? А?!!

Повис над землёй и внезапно плоть-стать обрёл, зримостью налился, весомостью сущей душераздирающий чей-то вопль-глас.

Рыжеусищий, с ним трое, к Тамаре с ребятёнками просунулись, схватили, выворачивать руки начали… Детей от неё пихнули, причём с Толей повозюкались – малец не по летам силён оказался, цепок. Защищая детей, себя, она оцарапала физиономию «вашроди». Сапогом в пах получила, ойкнула, осела-сползла в полшаге от колокола. Помутилось в голове… Этого и дожидались Слепов с Лужиным, справились с Толей, схватили Прошку, оторвали от мамы, но пацан, старшой, ухитрился вывернуться и зубами вгрызся в Лужина. Взвыл последний, наотмашь вмазал мальчугану по носу, присосался к полученной ране кровавой…

– Сучара! Я т-те покажу!! – Он был взбешён. Ладонь порвана и в кровищи вся, глаза навыкате, перематом воняет ртище скособоченный… – Вы-то как, вашбродь? А мне вот досталось! Кто б подумал, что гадёныш, сопля, на такое горазд…

– Ничё… Попляшут на пенькё-т. Помочатся!

– Толя, Толь!.. Прош…

Придя в себя от удара сапожищного, надрывалась Тамара – из сил неженских коленями, локтями упиралась, пальцами, до костяшек стёртыми уже, ногтями цеплялась за что попало, лишь бы подольше, поближе к детям быть, но её прочь, прочь тянули – на место лобное, где из очепа колодезного простейшую дыбу сварганили (долго ль?], где вколачивали последние гвозди в виселицу, что подле, на пару с дыбой, казотилась и где, наконец, в окружении нескольких солдат Иван Зарудный стоял, бледный, с глазами дьявола – своего смертного часа приближение вынужденно терпел.

Швырнули в лужу, рядом со столбиной, Тамарочку и Ступов, красный, взмокший, злой, щека в огне, принялся неистово трёххвосткой бедняжку пороть, сквозь ситец одёжки высекая, как искры длиннющие-влажные, кровавые полосы… С вожделением, ненормальным блеском в глазищах выпученных бил, разве что не с пеной у рта.

– Не её, – меня, меня забей, выродок! Меня-я!! Матке, маманьке твоей да деточкам-выблевкам не жить – тьфу! Не жить, сдохнут. Знай. Ха-ха-ха! Попомнишь словцо моё! Выползень вислобрылый! Дуроумок! Писька. Писюн сопливый. Пись-пись-писька ты! ХХ-ХХ-УУ…

И сильно-метко в Ступова харкнул, как раз на штаны попал, на причинное место. Унтер привзвизгнул аж. С людьми своими Шагалов подоспел, забоченясь, в сторонке соляным столпом застыл. Солдаты тем временем, выхватив из общей массы согнанных людей двоих, неказистых с виду мужичков, и, обречённых их, лупцевать принялись. Унтер, отерев плевок, подобрав губу нижнюю, схватившись за рыжую поросль на голове, отправился руководить – самолично! – поджёгом избушки Глазовой… гнёздышка вдовы нашей разне-счастненькой… Заодно решил дух перевести – притомился трёххвосткой махать, надо же паузу сделать, а то удовольствие будет коротеньким, жидким – неполным. Проходя мимо писарчука, не поленился через плечо в бумаги разложенные заглянуть:

– Ты того, гляди у меня, писать – пиши, да шоб с умом, не то… Пиши, ясное дело, подробно, только с умом!

– Да прослежу я, прослежу… – Рядом со столом Кащин ошивался, отчего ж голос не подать?

Штыками оттеснённые, как не напирали, но пробиться сквозь стальной режущий заслон к своим веслинские не могли – грудью натыкались на острия калёные будто: железо не просто жгло – шпарило до крови. Кандалинские пятились, тут же осточертело вперёд ломились… Тамаре, Зарудному помочь, детёнкам. И не помочь, а вырвать из объятий смерти надвигающейся… Но не в силах, не в состоянии были – напрасно на рожон пёрли, рожон благороднейший, солидарный. Тщетно, зря. Разрывались на части бабоньки с детьми, чьи мужчины под руку попали извергам и сейчас также на поляночке невеликой в грязюке пластались, избиваемые нещадно трёххвостками да кнутовьём. Неровной, нервной стеной стоял ор. Вскорости в какофонию дикую влился ещё один ручеё-чек – Прошечки жалостливый плач, плач тонкий, режущий слух, будто журавушки клик невыносимый… Говорилось уже: обоих детей Тамариных сюда ж примыкали, одначе забивать сразу не стали – не интересно сразу-то! Слепов (он за шкирку Прошку держал, Толян в тисках Лужина извивался, всё порывался вдругорядь укусить кисть лохматую, не выходило, больно здоров был хват, силён на расправу, второй раз бдил в оба!), Слепов в какое-то мгновение пронзительное ужаснулся тому, что творит, ведая!.. И – мелкой дрожью осиново задрожал… Беспомощно, близоруко зыркнул глазёнками в направлении, куда Ступов подался, где, по мнению холуйчика, сейчас быть должон. «Чевой-то возются с домишкой?» – подумал. Ему окрика командирского до зарезу не хватало.

Через минуту-другую унтер и нарисовался, как по заказу – огненноусый, радый тому, что так гладко приказание миллионера «сполняется». То, что харканул Зарудный в него, по рассуждению последующему, Ступова даже позабавило. «Я т-тя, милок, перед повешеньем таким пыткам предам, что у писарчука нашего глаза на лоб повылазят!»

– Никак меня ждёшь, сволочуга? – издали, завидев едва Слепова, Лужина, других помощничков бравых, что под ружьём, при исполнении, бишь, находились, и конкретно ни к одному из них не обращаясь, заорал. – Удави чертеняку, только не сразу, не сразу, а поманеньку! Чтоб визжал, обмочился, дёргался… Н-ну!!!

И тут Зарудный, улучив момент, набрав побольше воздуха, быстро пригнулся, схватил с земли каменяку увесистую (благо на миг какой-то державшие его ослабили хватку] и запустил ею в Ступова:

– Н-на!!

Крякнул ещё, подобрал опять что-то, полотьё не полотьё, вновь размахнулся… Пример был подан и вот уже град камней-комлей, всё-всё, что под рукой оказалось, посыпалось на головы солдат, волостных, писаря, самого Ступова, который от внезапности сей и плеть выронил, с коей не расставался. Писарчуку пенсне – вдребезги, старосте Кащину – прямо в зубы угодило… Мужики, бабы, подростки спешно кто чем вооружались: ломами, топорами, лопатами-граблями, кольями; булыжнички поувесистей за пазухой припасали. Народ, большинство стали понемногу теснить частокол штыкастый, ощерившийся, верх брать.

– Кончайте их, ну! Живее ж!! ЩАС ПРЯМО!!!

Аж изошёл криком Ступов, истерично затрясся – только что предвкушал, поживу словно, зрелище мук Зарудного и вдруг нате вам – облом. Того и гляди толпа озверевшая набросится, впору ноги уносить! Стоя в окружении преданно-раболепной солдатни (из лучших отобрал!] порывался ещё повелевать, но зелень, проступившая на рыжеватой от усов залихватских физиономии, пот холодный выдавали страх, ненависть, загнанность. Ничуть не лучше, кстати, и Кащин выглядел – взъерошенный, сам не свой. Что до писаря, тот без гляделок вообще потух – то сидел важно, петухом, а сейчас метался взад-вперёд, не находя укрытия ни за спинами солдат, ни где бы то ни было вовсе. Творилось невообразимое. И Ступов однако сделал героическое, на его взгляд, волевое усилие, дабы покончить с бедламом. Перекрывая общий рёв, зафальцетил отчаянно:

– …Я КАМУ СКАЗАЛ, ВЕШАТЬ?! СНАЧАЛА ЕГО, ЭТАГО!! – Чуть не взбрыкивал, слюной брызгал… – ДА БРОСЬТЕ ДЫБУ, ХРЕН БЫ С НЕЙ, В ПЕТЛЮ, В ПЕТЛЮ СРАЗУ!! НУ!!!

Иван боролся, но солдаты двинули пару раз прикладами по почкам. Невозможная боль скрутила всего, головушка – долу, сам обмяк, руки, как плети, провисли… Ему мигом заарканили шею – под намыленным ужищем нервно заходил небритый острый кадык.