Туда, в Ярки, и помчал староста Кащин, личность в высшей степени трусоватая и продажная – велеречиво о случившемся Горелову доложить, при этом в свете наипригляднейшем предстать пред очи хозяйские, дабы тот не отпетеряжил холуйчика (за что?., вот, мол, вырвался с боем от бунтовщиков, ваше сиятельство предупредить-ссс!..), а напротив, заметочку на его счёт сделал. Главное – рохлю Шагалова да мужака Ступова опередить, опередить…
– Забить всех. Вусмерть. Бери сколько хочешь солдат, Мяхнова только в известность поставь – он, поди, опять на бровях, соколик! Допьётся у меня. Дожрётся, гадёна-вошь… Хм-м, ишь, деревня! Справишься, в гору пойдёшь. Отблагодарю алмазно. Чтобы все трупы – в тайгу, нехай зверинки налюдуются. Зарудного обложить, как медведя в берлоге, далеко в лес не сунется! Сыскать беглого непременно! Найти – и ко мне, живым, чтобы ни волосиночки с него, слышишь? Я с ним туточки изъяснюсь. Давно уже руки чешутся. Главное, староста, быстро голь эту изничтожить, иначе волнение на прииски перекинется. Правда, там везде полно моих людей. В крайнем случае, запоминай! и приисковых под нож пустить. От греха подальше. Работа есть – и руки будут. Не упусти случай, сполна шанс свой используй! Теперь насчёт Мяхнова… Найди его, сюда покличь. Ежели лыка не вяжет командирчик наш, не трогай, дай проспаться, в человеческое состояние прийти. Оставь, словом… Я с ним также изъяснюсь туточки, здесь прямо… Уж задам перцу! Всё, приглянулся ты мне. Над многими возвышу! Ступай.
Дверь за Кащиным тихонечко закрылась. (Вхож в покои дворцовые потому был староста, что во дни-недели-месяцы первые становления гореловского на земле сибирской услуги разные Хозяину предлагал-оказывал.) Родион Яковлевич, один оставшись, подошёл к огромному, в треть стены, зеркалу в раме из дерева красного с резьбой фантастической (разумеется, ручной работы одного из самородков местных), всмотрелся в изображение собственное, хмуро, исподлобья вгляделся, сказал, к нему, к отражению, адресуясь:
– Всех вас к ногтю, гадёнышей… попляшете! «Приглянулся»!» Да я тебя, Кащин, первым сгною. На пару с Мяхновым.
Зарудный – тот личность. А вы – сопли размазанные! И цена вам – ломаный грошак!
Клокотало в груди, – сжал кулаки, набычился. Изучал себя в зеркале. Таким вот – злым, взбешённым. Резко отвернулся, к письменному столу стремительно шагнул, схватил было колокольчик серебрёный с узорочьем затейливо-винь-еточным, на восточный манер, но тут же обратно поставил. «А что, собственно, случилось? Подумаешь, какой-то мужак вшивый заартачился! Чего это я паникую? Ни фига он не видел там… А если и видел, то кто поверит ему? Кто супротив меня пойдёт?! Да таких мои столбовые и волостные за шкирку!.. Приказ на случай этот имеется. Так что, мил-человек, Родион Яковлич, Родечка! угомонись… отдышись-ка…» Потом, улыбнувшись невесть чему, затряс колокольчиком:
– Где вы там, овцы паршивые?! Чтоб вам повылазило!!
…Был полдень, второй день седмицы, лёгкий и сухой. С севера неотвратимой стеной шла смерть – ломился буревал. И падала ниц тайга, корчилось, разверзалось суземье, зияя хаосом, пустотой валежинной, что заместо ели сибирской, кедра матёрого, сосны мачтовой, лиственниц девственных… Ураганище вбил клин в седое бездонье неба – синюшную отметину, разодрал в клочья хляби небесные, пяди земные, с треском-грохотом оглоушными далее, на юг, помчал, почти вдоль самой Лены-реки, сея ужас, разя наповал живое всё. Тысячи тысяч стволов неохватных были с корнями вырваны-выкорчеваны, ещё большее число их просто у подножий сломлено, в аккурат у землицы задернелой, расколото, согнуто в дугу, отброшено прочь, вон… Прокатилась, прогромыхала колесница Зевсова, чудище адово!! Пролегла широкая по меркам людским борозда на темечке шарика земного. Подобные катаклизмы бывают раз-два в тыщи лет и обчёлся, но память о них заронена в душу земную-народную на веки аредовы… Мифом, сказкой, легендою кочуют из поколения в поколение.
Только что это для океана зелёного – так, пустяшное дело… Девятый вал разъединственный – медведю царапина! По-прежнему незыблема и грозна разлатая грудь тайги, как встарь, стойко врастает она в кормилицу-матушку плодоносную и, непреклонная силенной силушкой, буйно шелестит, глубоко дышит, подпевает хорами вольными калмыцким степям ли, арктическим льдам затундровым… кладезь грядущих семян, опахало изумрудное планеты.
…Били Трофима Бугрова, пятерых сыновей и всех внуков его, Тамару и Евсея Глазовых, жену Евсея – Мотрю, других детушек… Детушек били, Толю и Прошку в том числе. Били Егора Перебейноса, «Фому-зэмэлю» и Марью Аникину, также её отца языкатого да маманьку ейную бледнёхонькую… Степана Бакалина, прочих баб и мужиков Старой Кандалы… Хлыстами, батогами, шомполами, ремнями сыромятными, длинниками и трёххвостками били – методично, с вожделением одни, исступлённо, в страхе, с отвращением – другие, но били, били, били, БИЛИ, ПОД НЕРУССКИМ НЕБОМ КАК БУДТО!! И срывался колокол, и опять на место заказанное возвращался… дрожал, живою, лихорадочной дрожью дрожал чугун, но не «БОМ-М!», «БОМ-М!!», а издыхающе-тихим и при каждом новом взмахе рук истязающих, при каждом ударе новом всё более захлёбывающимся звуком-вызвяком мрущем… Колоколец то! Ему не меньше людей от ненависти алгимеев доставалось.
Дымились в два столба дотла, до исподу сгоревшие усадьба Шагалова (с махоньким прудиком, кстати!] и Тамарино гнёздышко. Крепчал-суровел не на шутку ветер и подвывали – спроста ль?! – собаки ему, вымали души в-воем замогильным. Хрип, стон-стенание, плач, визг, чьё-то задушенное, костью в горле встрявшее «ммм-амм-ммм-аа…», всхлипывающий беспомощно-стыдливо нечеловеческий уже бас и нечеловеческие такие же вопли-зыки… истеричный смех сошедшей с ума от боли острой молодайки, кинжально-вспарывающий живодёрный гамище команд хлысснутых, рёв, не иначе, беременной женщины, прикрывающей руками огромный живот, где несколько минут назад ножками-ручками толкалась жизнь зарождённая, и давно отрыдавшей безутешно по загубленному плоду во чреве… грубые выкрики-матю-гальники тех, кто ещё из последних сил держался-цеплялся за крохи сознания, за белый ли свет сей… сбивчивый, тяжкий шёпот в лад-невпопад творимых молитв-заклинаний, ритмичные покряхтывания взопревших от усердия солдат (коим самим противно было и посему негласно промеж себя порешили: скорее, быстрее добитъИ)… хлюпанье сапожищ в сляче, затухающий треск-огнь головень остатних – догорающих строений деревянных Шагалова и Глазовой… скриплом-гуд нарастающие тайги под буреломом, наконец, заходящийся! приближающийся плашмя? в рост? и сам он, ветровалище судный-то… Г-ГОС-ПАДИ-ИИ!!! – и над ЭТИМ вдруг пробкой выскочило из-за стрех тучевины (градовой нешто?), воссияло монетиной клятой золотинное солнце, самодовольное, непогрешимое, гордое и смачное солнышко, вылупилось на земной грех-срам, опрокинуло ковш светоносный, дабы чётче, резче, лучше было изгаляться и ныть, уворачиваться от побоев – и шомполами стегать, чтобы спячивал с ума род пилигримов, нехристей, нерабов – навек. Красотища-та-а!!! Лучись, играй, пой, кровавая карамболь!
Иван Зарудный, не обнаруженный в кедровнике, всё-всё примечал, в сердце своём запирал до поры.
Свирепел шквальный ветр…
В грязи уродливо, в позах безобразных, неестественных, бескостных! живые копошились трупы и трупики будущие, конвульсивно, судорожно, мешкотно, как ещё?! шевелились в такт взмахам-вжикам – сплошное кровавое месиво, кровавая мокредь. Вперемешку с телами безжизненными уже, холоднеющими лежали те, кто повыносливее, посильнее был, лежали и прикрывались инстинктивно труповой рукой-ногой: мёртвый боли не имет! Прикрывались сами, также прикрывали детей, живых ещё, в крови, в слезах, но живых, живых! – вот что главное; этими самыми трупами, тщетно, на что надеясь? детушек заслоняли, дабы выиграть времечко… Ну, и своими телами, если до мертвяка не дотянуться было, ежели сапог солдатский отшвыривал прочь тело чужое. Словно глас свыше, словно перст указующий ТАК повелел-присоветовал… Хотя находились и другие, кто умопомешанно, озверело душили более слабых, детей в первую очередь, лишь бы они, безвинные, не терпели муку адову.
