– Неужели любовь к мудрствованию так мало стоит? – спросил Ксенофонт. – Я готов платить тебе на правах ученика, если б ты только дал на это согласие. Об этом я тебе уже говорил, когда ты последний раз менял свой дом.

– Я гордый человек, – произнес Сократ. – Как и все афиняне. И не люблю ходить с протянутой рукой, приговаривая «накормите» или «оденьте меня». Нет. У меня свой путь. Жить своим умом. Я кормлю своих сыновей и жену, ну а если в трудные месяцы образуются кое-какие долги, так что с того? Наша жизнь так быстротечна, Ксенофонт! Должен ли я тратить хотя бы день из нее на беспокойство? Уже нынче ночью, когда я засну, меня может, как перышко, унести ветром. И поутру моя дорогая Ксантиппа найдет меня холодным и безжизненным. Остаток дней у нее пройдет в скорби и стенаниях, а моим сыновьям будет уготована участь рабов или жизнь впроголодь. Но что бы изменилось, если б я во сне умер каменотесом? Итог был бы точно такой же. Можно умереть на поле брани, и страдать по тебе будут не меньше и не больше. Я же вместо этого ставлю вопросы, и иногда людям открываются истины, которых они до этого не прозревали. Это само по себе и воздаяние, и награда, друг мой.

– Ну так поставь передо мной, – мрачно сказал Ксенофонт.

– Истина тебе уже известна. А мое желание лишь вычленить ее так, чтобы люди поднесли ее к глазам и разглядели по-настоящему. Некоторые не выносят ее света и впадают в странную гневливость. Одним из таких был Критий, и этот гнев в конце концов его сгубил. Пускай его душа обретет мир.

Ксенофонт склонил голову, вспоминая. Сократ кивнул ему в такт, словно соглашаясь с самим собой.

– Я думаю, ты сделан из лучшего вещества, чем он. Что и хорошо.

Оба смотрели друг на друга через стол, забыв про рыбу и нарезанные овощи.

– Так отчего молодые люди с улицы бросают в тебя камни и гнилые плоды?

– Потому что их необузданности дана воля. Потому что это не зажиточная часть города. Здесь нет порядка.

– Они кидаются камнями во всех, кто проходит по этой улице?

Ксенофонт, помолчав, качнул головой.

– Тогда почему именно в тебя, друг мой?

– Ты прекрасно знаешь, почему.

– Я хочу, чтобы это сказал ты.

– Они много раз видели меня в этом месте. И знают мое имя.

– Значит, им ненавистно твое имя? И они мечут камни в него?

– Они считают меня предателем, – зардевшись, пробормотал Ксенофонт.

– То есть причиной не имя, а твои поступки?

– Я не сделал ничего дурного. Ничего!

– Тогда почему они считают тебя предателем?

Ксенофонт всплеснул руками.

– Я пришел к тебе как друг, а не ученик. К чему нам это дознание? Сейчас оно только портит настрой. Почему бы нам не допить остаток вина, а я схожу возьму еще? Беседовать мы можем о чем угодно. А эту тему впору оставить на улице, в сточной канаве.

Сократ сложил нарезанные овощи и рыбу в горшок, покрыв их куском белого сыра. Все это он облил оливковым маслом и посыпал крупной солью, растирая ее меж пальцев.

– Лучше это делать, когда моей любви нет дома. Она говорит, что я трачу слишком много соли, и это правда, но что за жизнь без ее вкуса? К тому же ты, друг мой, не приходил ко мне целый месяц, хотя весь город пребывает в брожении. Сегодня ты пришел за ответами; возможно, и за советом. Так давай, уподобясь продавцам улиток с их костяными палочками, искать мясо внутри.

Двери в очередной раз хлопнули, возвещая возвращение жены философа. Кольнув взглядом обоих собеседников, на столешницу она со стуком поставила две амфоры.

– Делиос сказал, что ждет оплаты, иначе он больше ничего не даст: все же он торговец, а не заемщик. А если дать тебе волю, так ты своей слабостью к вину его разоришь.

– Дорогой мой друг, герой среди людей, – сказал Сократ нежно и, повыдергивав из горлышек кожаные пробки, с удовольствием их обнюхал.

– Ах как они новы, как сладостно терпки и молоды, любовь моя! Словно первые недели брака, словно новые друзья, новая любовь, новые триумфы!

Жена на это фыркнула, но не противилась, когда он сжал ее в объятиях. То, как Ксантиппа держится с мужем, всегда вызывало у Ксенофонта глухую неприязнь. Он ее, казалось, раздражал и вызывал неловкость, хотя вместе они взращивали троих сыновей. Но сейчас горечь, обычно сквозящая в ее поведении, находилась в тисках любви неказистого мужа, крепко целующего ее на кухне.

– Созывай мальчиков, моя дражайшая, – сказал он ласково. – А советник объяснял мне причину своей разгневанности.

– Совет распущен, – утомленно сообщил Ксенофонт. – Должности я больше не занимаю.

Знакомый с внезапностью вопросов философа и по-прежнему не желая углубляться в эту удручающую тему, он, тем не менее, удивился, насколько быстро Сократ забыл о своих возражениях.

– Значит, совет городу не нужен? И в Афинах более не осталось достойных мужей, способных заведовать общественными делами?

Сократ протянул Ксенофонту чашу молодого вина, и тот, приняв ее, сел и сделал глоток, в то время Ксантиппа с порога крикнула сыновей и стала расставлять на столешнице миски. Она зажгла масляный светильник, и комната позолотела теплым светом.

– Почему я должен говорить то, что ты уже и без того знаешь? – спросил Ксенофонт.

– А почему ты противишься? Ведь ты сам, наверное, и пришел об этом рассказать?

Ксенофонт поджал челюсть; настроение его будто меркло по мере того, как комната наполнялась светом.

– Ну ладно. Совет был распущен вместе со свержением спартанцев. Это то, что ты хотел услышать? Тридцать тиранов были схвачены, и большинство из них растерзаны на улицах толпой. Твоего спартанского ученика Крития побили камнями. Вот совета и не стало.

– Ну а ты, мой друг? – тихо спросил Сократ.

Вопрос был прерван стуком и смехом троих сыновей, спускающихся сверху по лестнице. Растрепанные и шумливо веселые, при виде отца и его гостя они присмирели и за стол садились уже молча.

– Что я?

– Как случилось, что ты остался жив? Как ты уцелел в ходе восстания, сбросившего спартанское владычество?

– Меня помиловали, как и еще три тысячи.

Говоря это, Ксенофонт сжал руку в кулак, который Сократ нежно погладил, чувствуя в нем легкую дрожь.

Перед началом трапезы Ксантиппа возблагодарила за пищу богиню Деметру вместе с морскими нимфами. Из мальчиков двое были рослыми и стройными, как саженцы кипарисов, а третий, с густыми смоляными вихрами, походил, судя по всему, на своего отца в детстве. Все трое с жадностью набросились на еду, каждую каплю масла подтирая хлебными корочками.

– Если ты был прощен, то почему тебя поносят на улицах? – не отступал Сократ. – Почему бросают в тебя камни и гнилые плоды?

Ксенофонт опустил голову.

– Отцы некоторых из них были казнены по приказу Тридцати. И теперь они обвиняют тех из нас, кто помогал им править, хотя мы хотели только порядка и лучшей жизни. А что принесла нам демократия, кроме разрушения? Скольких афинян мы потеряли при Сиракузах? Сколько еще погнило в их пещерных тюрьмах? Трижды к нам приходила Спарта и говорила: «Мы все эллины. Давайте положим конец войне между нами». И трижды демократия Афин голосованием презрела этот благородный жест. Даже когда мы терпели поражение, они пришли и предложили нам мир – но мы, афиняне, его отвергли.

– И ты на них прогневался? Ты счел, что спартанцы более благородны?

– Да, потому что так оно и было. Дело не в свободе мнения. Афины дали голос толпе – а чего она исконно хочет? Жить, не работая, лежать под солнышком и пожинать плоды, созданные другими! Конечно, я примкнул к Тридцати в их трудах. И я был прав.

– Ну а теперь? Афинский народ тебя простил?

– Нет. Он меня истязает. После всего того, что я для него сделал, он видит во мне врага! За долгую историю Афин мы держали власть всего один год. И это было время, когда в городе раздавался хлеб, а на сцене исполнялись великие пьесы. В городе не случалось беспорядков. Ни одному преступнику не было дозволено выбирать себе способ смерти. Те, кто угрожал спокойствию, уничтожались – и результатом тому был мир.