Пораженная, она положила тетрадку. Внезапно она словно услышала ее. Увидела ее, стоящую в дверях, подбоченясь, расставив ноги, высокую, стройную, с орлиным носом и широко расставленными темными глазами, с аккуратной короткой стрижкой, где не сбивался ни один волосок.

– С возвращением домой тебя, милая, – говорила она. – Рада тебя…

Духи, призраки, эльфы и все прочие, казалось, заявляли о себе громче обычного, их присутствие сдвигало границу между прошлым и настоящим. Джульет свернула записку, взяла тетрадь, казавшуюся тяжелой от чернил и бабушкиных инструкций, и сунула в карман джинсов. В дверях стояла, скрестив руки, Айла и смотрела на мать.

– Доченька, иди ко мне, – сказала Джульет и обняла ее.

– Я хочу к папе, – сказала девочка очень тихим голосом.

Джульет на мгновение закрыла глаза, потом поцеловала мягкие волосы дочери.

– Я знаю, милая. Папа в Лондоне. Теперь это наш дом.

Она села на корточки. Теперь я главная. Мне нельзя прятаться ни от чего. Она снова обняла Айлу и посадила на колени Санди. Потом жестом позвала Би, и старшая дочь села на пол и погладила брата по голове.

– Это Лидди, – сказала Джульет, взяв у Би куклы. – А это Нед.

– Он был художником? – спросила Айла, вынув изо рта большой палец.

– Да. Гранди рассказывала мне про него и Лидди, когда я не могла заснуть. – Джульет смотрела на вырезанное из дерева лицо Неда, на его кисть, на древесный рисунок, который шел почти вдоль его носа. – Я не вспоминала их много лет. – Теперь она поняла, что думает о Неде прежде всего как о художнике. – Я знаю все о них. О Лидди, ее сестре Мэри, как они жили в этом доме.

Входная дверь захлопнулась от внезапного порыва ветра. Санди с Би вздрогнули. Айла не пошевелилась.

– Значит, он жил здесь?

– Да. Они оба. Много-много лет, и у них была счастливая жизнь. Пока не… хотя я точно не знаю. – Джульет встала, держа за руки младших детей. – Давайте достанем из машины сумки и будем пить чай.

– Что с ними случилось потом?

Джульет снова посмотрела на фигурки, потом на сад.

– Вообще-то, я точно не знаю. Бабушка мне не рассказывала.

– Вы выпьете чаю, мисс?

– Ой, тише-тише, пожалуйста, минуточку, дорогая Ханна! Одну минуточку…

Мисс Мэри Элайза Дайзарт, четырнадцатилетняя барышня с элегантной фигуркой и изящными ножками, привстала на цыпочки и, слегка отодвинув тяжелые шторы из синего бархата с золотыми узорами, смотрела в открытое французское окно гостиной в Сент-Майклс-Хаус на лежавший за ним сад. Ее каштановые локоны, которые ей, в отличие от ее сестры, никогда не нужно было завивать на противных папильотках, падали на плечи и блестели в солнечных лучах. Мэри наклонилась вперед, и ее хрупкая фигурка, казалось, пульсировала от напряжения. Ханна, ее любимая служанка, терпеливо ждала в дверях.

Узкая и прямая дорожка вела от дома в сад, обрамленный подстриженными кустами. Первые розы, нежно-лимонные и ярко-розовые, цвели вдоль дальней стены, грозя нарушить строгие линии сада, к досаде садовника Крэбтри. Мистер Дайзарт устраивал ему взбучку, если видел где-нибудь веточку, торчавшую из низких кустов, их надлежало подстригать в летние месяцы два раза в неделю. Мистер Дайзарт любил порядок. «Сад должен быть укрощен, – говорил он садовнику, щелкая серебристыми ножницами. – Мы властелины земли и неба, Крэбтри. Не забывай об этом».

А вот за украшенной розами стеной властвовала смерть, так как в десяти ярдах от сада начиналось Хайгейтское кладбище; оно существовало там уже пятьдесят лет, но по-прежнему считалось в Лондоне самым престижным местом упокоения. Из задних комнат на втором этаже, особенно из спальни Руперта, брата Мэри, видно было все обширное пространство кладбища – склепы, уходившие в холм, Египетская аллея с величественными каменными воротами и колоннами, украшенными резьбой, неровные ряды надгробий, пышных и скромных, торчавших из темной земли словно серые зубы. В любое время дня с кладбища доносилось шарканье похоронных процессий, слышались приглушенные рыдания, когда гроб, часто очень маленький, опускали в землю.

Барышни Дайзарт часто прятались у Пертви в его Берлоге от их гувернантки, мисс Брайант. Когда-то она часто лупила Руперта палкой и запирала в темном чулане за его проказы, но в последние годы она обращала на него гораздо меньше внимания. Пертви исполнилось восемнадцать лет, и он учился в Королевской Академии. Он вышел из-под ее власти и мог приходить и уходить, когда хотел. А сестры смотрели из его спальни на похороны и оценивали их пышность по десятибалльной шкале.

Их мать Элен была похоронена на этом кладбище в свинцовом гробу из-за погубившей ее оспы. Поначалу им надлежало ходить к ее могиле каждое воскресенье. Позже они почти перестали ее навещать, и Мэри даже не была уверена, что найдет могилу матери. Отец часто повторял, как им повезло, что мать похоронена тут, в приличном месте, а не на ужасных кладбищах в Сохо или Сент-Панкрас, где ужасная вонь и орудуют похитители трупов. На ее могиле лежал небольшой кусок мрамора с именем и датами рождения и смерти. Рядом с высеченными из камня огромными песочными часами или надломленными колоннами могила матери казалась такой… незначительной. Но это было не так, во всяком случае для них.

Пертви никогда не говорил о матери. Лидди хорошо ее помнила. Она вспоминала, как играла в кукольный домик, сидя у нее на коленях, на ее широкой юбке, пахнувшей лавандой, и мать рассказывала ей о своем детстве и сестре Шарлотте. О церкви рядом с домом. О соловьиных трелях в мае и июне. О том, как они гоняли палкой обручи по периметру их нового дома, и о заледеневших стеклах в зимнюю стужу. Однажды, когда она была маленькая, ее отец, викарий церкви, той, что рядом с домом, подарил ей стеклянный шар – большой, внутри фигурки людей на катке, – за которым посылал в Лондон. Еще мать вспоминала, как однажды лисица оторвала голову цыпленку, как в живой изгороди свернулась в клубок соня, как вокруг будлеи, обрамлявшей огород, летали десятки бабочек. «Да, мы ели собственные яблоки, картошку, курятину и баранину… – рассказывала мать, а маленькой Лидди хотелось маленького ягненочка. – Когда-нибудь, моя радость, я отвезу тебя туда».

Увы, их мечты были напрасными. Однажды мама и Лидия остановились на Хит, чтобы помочь молодой женщине, звавшей на помощь. Нянька ребенка той женщины билась в припадке на земле. Мама отвела девочку – той было лет тринадцать-четырнадцать – на Хэпмстед-роуд, поддерживая ее за талию, а мать с малышом, рыдая, шли за ними. Потом Мэри часто думала: кто была та леди? Почему сама она не могла помочь своей служанке? Почему именно мама решила им помочь?

Через два дня мама и Мэри заболели, но Мэри выжила. Сначала их лечили вместе, но потом Мэри унесли из маминой спальни. Мама кричала, просила не разлучать ее с дочкой. Мэри помнила это. Сама Мэри едва не умерла, но все же поправилась, и теперь о той страшной болезни напоминали ее оспины на лице.

В детстве Мэри боялась внимания окружающих, чужих взглядов, была замкнутой, а еще ее жалели больше других, ведь она чуть не умерла. Поэтому все считали Мэри самой кроткой из трех детей Дайзарт. И это было странно, ведь ее мать всегда говорила, что Мэри создаст много проблем. «Мэри все перевернет, – вспоминала Лидди слова мамы. – Мэри изменит порядок вещей».

Да и сама Мэри не чувствовала кротости в своем характере. Конечно, она жалела голодных собак, которых Пертви дразнил кусочками мяса, писала письма своей тетке, слушала бесконечные отцовские истории о его учебе в адвокатуре, о том, как его исключили, как с ним грубо обращались коллеги из его адвокатской конторы, как он прозорливо купил долю в производстве карболового мыла, как прозорливо сделал предложение мисс Элен Миртл вскоре после того, как умерла ее тетка и оставила ей и ее сестре львиную долю своего состояния. «Я опередил моих соперников, вот в чем дело», – хвастался он дочери, поглаживая бакенбарды. Мэри подозревала, что отец просто забывал, кто она, когда говорил такие вещи.