Потому что покрасневшие глаза, что смотрят на Гермиону, смотрят на неё как на равную. Гермиона впервые чувствует, что значит знать Пэнси Паркинсон. Что значит оказаться внутри её закрытой жизни.

И её прошлые слова звучат неожиданно правдоподобно.

Она видит её.

Пэнси Паркинсон — это больше, чем просто холодное, красивое лицо.

Когда её клетка начинает опускаться обратно к камерам временного содержания, откуда её скоро выпустят, зрители принимаются подниматься со своих мест. Ноги Гермионы онемели. Её лицо пустое.

Удача. Чистая удача — вот, что это было.

Если бы из её рта вырвалось хоть одно лишнее слово, если бы она неправильно сформулировала хоть один вопрос, атмосфера в зале была бы совсем другой.

Фейт Бербидж бросает на неё уставший взгляд с подиума, прежде чем исчезнуть за ним. Несомненно, чтобы собраться с силами перед следующим судом.

И когда Гарри появляется рядом, выводит Гермиону из зала — всё ещё слишком ошарашенную, чтобы почувствовать облегчение — она чувствует спиной взгляд Джона Доулиша.

Дальше будет только сложнее.

— Двадцать минут — это всё, чего мне удалось добиться для Вас, — говорит МакГонагалл, когда они выходят в атриум, и протягивает Гермионе ещё один бейдж посетителя. — мне жаль, мисс Грейнджер.

И она вдруг вспоминает, что её день еще не закончился.

Ей нужно защищать Милисенту Булстроуд.

— Спасибо, директор, — говорит Гермиона. — двадцати минут будет более чем достаточно.

Она сжимает бейдж во влажных от пота руках и заходит в лифт.

12 февраля, 1999

ВЛЮБЛЁННЫЕ ЖЕРТВЫ ТЁМНОГО РЕЖИМА

Как Любовь Заставила Пэнси Паркинсон Служить Вы-Знаете-Кому

Статья Скитер полна приторно-сладких, явно не особенно точных деталей. Есть что-то о том, как Пэнси вытирала “блестящие дорожки отчаянных слёз” и “оплакивала последствия этой жестокой любви.” О том, как Гермиона протянула ей свой носовой платок и попросила Визенгамот “прислушаться к своей человечности” — просто несуществующая цитата.

Там, однако, обнаружилось и некоторое количество правды.

“И когда наша Золотая Волшебница спросила о характере этих отношений, Паркинсон — тяжело вздохнув — описала их как ‘исключительно односторонние’”.

“Здесь нужно сделать паузу, чтобы еще раз напомнить моим любимым читателям, что в это время мисс Паркинсон находилась под влиянием Веритасерума.”

”’О чём именно ты думаешь, когда думаешь о Теодоре Нотте?’ — спросила наша Героиня Войны, на что Паркинсон, утирая слёзы, ответила, — ‘Много о чём. В основном о его голосе. Это самый приятный звук, который я знаю. Единственное, что успокаивает меня. Помогает мне чувствовать себя в безопасности.’”

”’[(Вы-знаете-кто) — наша Золотая Волшебница не стала использовать этот термин] заставлял тебя что-то делать?’ — Мисс Паркинсон смогла только кивнуть в ответ. — ‘плохие вещи?’ — спросила мисс Грейнджер. — ‘Ужасные вещи’, — сказала Паркинсон. — ‘А зачем ты делала эти вещи?’ — на что Паркинсон ответила, — ‘Ради Тео.’”

“Во время своего заключительного слова Самая Яркая Ведьма Нашего Века задала последний вопрос. — ‘Что бы ты сделала ради Теодора Нотта?’” — в зале суда раздались слышимые вздохи — несколько отчаянных выкриков — когда Паркинсон объявила, — ‘Всё, что угодно.’”

В любом случае, пресса встала на их сторону.

О слушании Милисенты Булстроуд есть только небольшая заметка. Оно прошло быстро и достаточно безболезненно, особенно если сравнивать с остальными. Милисента расклеилась практически моментально и сделала за Гермиону большую часть работы — плача, извиняясь, выпрашивая Веритасерум, а потом в течение получаса рассказывая о том, как она всегда чувствовала себя “совершенно бесполезной.” О том, как над ней смеялись и издевались, пока её не приняли Волдеморт и его последователи. Она просто хотела чувствовать себя причастной.

И к счастью для Милисент, она никогда не использовала Непростительные. Её оправдали. Даже без испытательного срока.

Но Гермиона чувствует, что дальше всё не будет так радужно. Дальше будет сложнее.

Сегодня Трейси Девис и Дафна Гринграсс.

Клетка Трейси находится где-то посередине коридора, но Гермиону останавливают раньше, чем она успевает добраться до неё.

— Грейнджер.

Она резко тормозит. Синяки Нотта постепенно заживают, но большая часть его лица по-прежнему покрыта мутно-фиолетовыми пятнами. Он стоит возле решётки так, будто ждал её; у него в руке копия Ежедневного Пророка.

— Откуда ты это взял? — автоматически спрашивает она. Скорее всего, в этой ситуации это не самый важный вопрос.

— Подкупил охранника, — просто говорит он; прежде чем она успевает спросить, что он вообще мог предложить, он показывает ей газету, чтобы она смогла увидеть заголовок. — что это за хуйня?

— Сегодняшняя газета, — отвечает она.

Нотт напрягается.

— Грейнджер, — он с силой хлопает газетой по решётке. — что это такое?

Она старается не думать о том, что Пэнси хотела бы, чтобы она сказала сейчас. Старается не думать о том, что та сделает с ней, если она ошибётся. Сейчас Пэнси уже в Хогвартсе. В Хогвартсе, с Блейзом, Милисентой и Адрианом — в лучшем месте из возможных для неё. Разве что сейчас её местоположение отслеживают.

В любом случае, она в безопасности.

Она простит Гермиону за это.

— Правда, — отвечает она наконец, заставляя себя смотреть ему в глаза. Она чувствует себя так, словно вмешивается во что-то особенное. В исключительно личный аспект взаимоотношений двух очень закрытых людей. Словно она не имеет на это права, даже если она пытается спасти их.

— Это не какое-то типичное дерьмо от Скитер? — глаза Нотта искрятся отчаянием. — так и было?

— По большей части, — тихо проговаривает она, моргая и опуская взгляд. — кроме слёз и носовых платков.

Раздаётся громкий хлопок.

Она снова поднимает взгляд — оказывается, Нотт с такой силой дёрнул за решётку, что этим активировал охранные чары. Он отступает назад, ужаленный заклятием, роняет Ежедневный Пророк себе под ноги.

— Ёбаный в рот, — шипит он.

— Мне жаль, что ты узнал об этом вот так, — это всё, что Гермионе удаётся сказать. Она не представляет, что сейчас происходит в его голове. — Пэнси не хотела, чтобы хоть кто-нибудь знал. Но это был единственный способ.

Он снова находит её взглядом; в его глазах злость мешается с чем-то мягким.

— Она идиотка, — тихо проговаривает он.

Гермиона невольно отступает назад. Что-то болезненно отдаётся у неё в груди. Она не уверена, что именно.

— Она чёртова идиотка, — повторяет он, фыркая и качая головой.

— Как ты вообще можешь такое говорить? — выдыхает она. — после всего, что она для тебя сделала?

— Для меня? Я, блять, не просил её об этом! — он снова у решётки, грохочет ею, выбивая из неё новое обжигающее проклятие. Он взмахивает руками, крича, — я никогда, блять, не просил! Кто сказал ей, что она должна убивать за меня? Почти умереть за меня?

— Никто не сказал, — говорит Гермиона. Это получается автоматически. — она сделала то, что посчитала правильным.

Воцаряется напряжённая тишина. Когда ей удаётся снова поймать его взгляд, то она видит очень знакомую ярость. Ярость, которую она привыкла видеть в других — светлых, холодных глазах.

— А ты всё об этом знаешь, да? Думаешь, что ты именно это делаешь для него — да? — он кивает в сторону коридора, но ей всё понятно и без этого.

— Я пытаюсь, — шепчет она.

Он тоже шепчет. Только совсем другим тоном.

— Неудивительно, что он, блять, ненавидит тебя.

Гермиона медленно моргает. Снова опускает взгляд.

Ей нужно заставить себя двигаться дальше, к клетке Трейси.

22 февраля, 1999

Это был настоящий ад.

Но, по крайней мере, кричалки перестали приходить. Либо Министерство окончательно лишило Малфоя возможности писать письма, либо его это наконец-то утомило. В конце концов, он должен был использовать для этого беспалочковую магию. Его палочка заперта в хранилище Министерства.