Вокруг них всё погружается в мёртвую тишину. Словно здесь только они двое. Только их рваные всхлипы и сбитое дыхание.

Она сжимает в пальцах ткань его вязаного свитера, мочит его грудь своими слезами. Она не знает, что будет, когда она отпустит его. Не знает, сможет ли однажды почувствовать это снова. Поэтому она не отпускает. Не отпустит. Держится за него, вжимается в него и вдыхает его запах — его тёплый, сладкий, мускусный запах, который она так хорошо знает, по которому она так скучала.

Так проходят минуты. Она не знает, сколько. Не знает, как долго они стоят так.

Но они остаются так, пока дыхание Рона не успокаивается и его плечи не перестают дрожать.

Когда она чувствует, что он начинает ослаблять свою хватку, то начинает паниковать. Не может отпустить его, пока не уверена, что он знает — что он понимает.

И она поднимает голову, встаёт на цыпочки и проговаривает ему на ухо:

— Я всегда буду любить тебя, — она берёт его за плечи и немного встряхивает. — всегда. Знай это. Ты должен это знать.

И затем она отпускает его.

Её пальцы сразу начинают ныть — это ощущение пустоты кажется болезненным. Её лицо опухло и покраснело, и в глазах жжёт. У неё болит голова. Она заставляет себя отступить на шаг назад и сфокусироваться на происходящем вокруг.

Рон всё в том же состоянии, его лицо влажное от слёз. Но его брови приподняты, и он смотрит — грустно. Душераздирающе грустно.

Но не зло.

Все смотрят на них. Неуверенно топчутся на месте и шепчутся, явно не знают, что делать. Что сказать, нужно ли вообще что-то говорить.

Она тоже не знает, что сказать.

Как и Рон.

Но она неожиданно для себя переводит взгляд на Гарри.

И его лицо больше не пустое.

Она видит грусть, растерянность и неуверенность, но также замечает слабый проблеск чего-то похожего на надежду. Может быть. На опасную, неопределённую надежду.

Этого достаточно.

И этот вид наделяет её достаточным количеством силы, чтобы сказать:

— Я пока пойду. Я пойду.

Она оставляет позади затихшую башню Гриффиндор — более тихую, чем когда-либо — но в этот раз, когда Полная Дама встаёт на место позади неё, это не кажется концом.

Не кажется чем-то перманентным.

Этой ночью она спит на жёсткой койке в Больничном Крыле, с полным животом Усыпляющего зелья и с беспокойным сердцем.

========== Часть 32 ==========

11 января, 1999

Дорогие бездельники и фанаты бюрократии,

Если вообще существуют моменты, когда стоит отказаться от своих потрясающих высоких принципов, отрастить себе душу и прислать эти сраные таблетки, то такой момент наступил.

Потому что он только что пришёл в спальню и попросил меня выбить из него всё дерьмо.

И это просто—

Это…

Если это не доказывает, что вы ему не помогаете, то я, блять, не знаю, как это доказать.

Я не знаю, что случилось. Скорее всего, он мне не расскажет.

Но я точно знаю, что ему нужны эти таблетки.

Пришлите их, или я прокляну эту тетрадь, и ваши пальцы позеленеют, и вы будете ходить так до конца ваших жалких жизней.

И да, вы можете официально записать это как “угрозу жизни”.

Давайте, блять, сделайте это.

Тео.

22 января, 1999

Это напоминает ей о том, как спускаются воздушные шарики.

Медленно. Жалко. Плавно переходя от полного и яркого к маленькому, тёмному и морщинистому.

Вот на что это похоже — если наблюдать за ним. И это всё, что она может.

Наблюдать.

За считанные дни Малфой превратился в тень самого себя. Он похудел. Фунтов на пять, как ей кажется. Его щёки впали, кожа под его глазами обрела яростно-фиолетовый оттенок. Его губы всё ещё голубые — теперь она знает, почему. Но всё остальное новое. Его осанка, его поведение. Теперь он даже моргает медленно — она, кстати, довольно зла на себя за то, что вообще знает, с какой скоростью он должен моргать.

Насколько она знает, он не посетил ни одного урока с того вечера в Астрономической Башне — а это значит, что он, скорее всего, отстаёт по большинству предметов. Его даже не беспокоит собственная одежда. Он снова и снова по очереди надевает одни и те же три джемпера — чёрный, тёмно-серый, тёмно-зелёный, чёрный, тёмно-серый, тёмно-зелёный.

И это только то, что она заметила за едой.

Она сидит рядом с Джинни, снова за столом Гриффиндор.

В то утро, после всего, ей пришлось собрать всю свою силу, чтобы заставить свои ноги двигаться в его направлении.

Но когда она справилась, Джинни сразу же взяла её за руку под столом. Сжала. И даже без какого-либо вербального подтверждения стало понятно, что ей позволено тут сидеть.

В конце концов, они никогда не заставляли её уходить.

В основном это была она сама. Её собственные страх и неуверенность, которые размножались и распространялись словно вирус каждый раз, когда она ловила чей-то косой взгляд.

Она прекрасно знает, что потребуется время, чтобы снова начать разговаривать с Роном. Но сегодня Гарри хватило на “доброго утра”, и Джинни помогает ей поддерживать разговоры с остальными.

Это всё ещё робко. Прохладно.

Но это больше, чем у неё было в течение последних несколько недель, и она отказывается торопиться. Вне зависимости от того, насколько по-детски всё это ощущается.

Ситуация с Малфоем, с другой стороны, кажется, стремительно выходит из-под контроля. Если его внешности недостаточно, то поведение остальных слизеринцев ярко сигнализирует о проблеме.

Они смотрят на него так, будто ждут, когда он взорвётся.

И она понимает, что она тоже.

Понимает, что практически в любой момент все эти травмы, эта злость и все эти отвратительные выборы, которые составляют Драко Малфоя, могут окончательно перерасти во что-то взрывное. Могут окончательно уничтожить его. Разрушить потрескавшуюся каменную статую его стоицизма — единственное, что всё ещё поддерживает его. Они просто ждут, когда это произойдёт.

Это что-то большее, чем просто Астрономическая Башня. Должно быть.

Но ей должно быть всё равно. Она не должна беспокоиться или даже проявлять любопытство. То, что он сделал, было мерзко. Всегда будет.

И она точно не из тех, кто легко прощает — если она вообще прощает.

К тому же.

Драко Малфой не умеет извиняться.

— Флинта арестовали, — неожиданно говорит Дин и делает глоток тыквенного сока. Она отрывает взгляд от бледного, пустого лица Малфоя — поворачивается, чтобы послушать, стараясь не наклоняться слишком близко. Не злоупотреблять его хорошим отношением. Дин читает Пророк. — его поймали в Марселе.

— Маркуса? — спрашивает Гарри, отвлекаясь от своего завтрака. — за что?

— Военные преступления. Помощь Пожирателям Смерти.

— Его уже судили за это, — говорит Джинни.

Дин кивает и отпивает ещё немного.

— Теперь судят снова. Написано, у них есть основания для того, чтобы возобновить дело.

— Это происходит, — выдыхает Гермиона — случайно произносит это вслух. Почти все поворачиваются посмотреть на неё — все, кроме Симуса, который так и не оттаял, и Рона, но… хорошо, она его понимает.

— Что происходит? — спрашивает Гарри.

Она слабо отмахивается. Не факт, что им понравятся её истории про то, о чём она разговаривала с остальными в гостиной Слизерин.

— Ничего. Я… знаешь, я просто подумала, что одним разом не обойдётся.

— Так им и надо, — огрызается Симус; очевидно, он обращается не к ней. — как по мне, многие из них после первого раза слишком легко отделались. — потом он, впрочем, поворачивается — впервые за несколько дней встречается взглядами с Гермионой, смотрит очень выразительно. — особенно те, которых пустили обратно в Хогвартс.

Она с силой прикусывает язык, но Джинни тут же ловит её руку под столом.

— Ой, отвали, Симус, — усмехается она, сохраняя спокойный тон. — ты хоть когда-нибудь не разжигаешь конфликты?