Поэтому нахуй Грейнджер и её ёбаный великий жест. Я думал, что, может быть, я справлюсь с этим. Я думал, что, может, эти, эти ёбаные близняшки Патил, или Уизлетта, вернутся с каникул и хотя бы подпрыгнут от радости при виде неё.

Но Грейнджер, блять, распяла себя за меня.

И вдруг настало время для моего хода. Настала моя очередь доказать что-то. Моя очередь доказать, что я не являюсь тем, кем она считала меня. Моя очередь чем-то пожертвовать. Что-то потерять.

И я не знал, как. Я всё ещё не знаю.

Поэтому, блять, извините меня за то, что я попытался выбрать что-то удобное. Что-то знакомое. Что-то из того, к чему я привык.

Во всяком случае, в своих чувствах к Уизли я блядски последователен.

Мерлин, видели бы вы его лицо. Я хочу, чтобы портрет с этим лицом висел у меня в комнате целую ёбаную вечность. Это было всё, на что я надеялся, и даже больше. Я помню, “Да, Уизли, смотри на меня. Смотри, как я трахаю её. Смотри, как я трахаю девчонку, которая, как тебе казалось, должна была вечно быть твоей. Она не твоя.”

Это было, блять, безупречно.

Но потом — её лицо.

Она должна была взять и испортить всё своим лицом. Она всегда портит всё своим ёбаным лицом.

Она посмотрела на меня так, словно вовсе не знала меня.

И я не знаю, что с этим делать. Я ненавижу это.

Я ненавижу это.

А потом она сказала —

Блять, я просто хочу — мне нужно —

Ёбаная мерлинова грудь, нахуя я вообще с вами разговариваю?

11 января, 1999

Посмотрев в Большом Зале, во дворе и даже на чёртовом поле для квиддича, она решает, что должна принять это.

Он ушёл в худшее место из возможных. Туда, куда она больше всего боится идти.

И когда она, наконец, набирается смелости, чтобы пройти до конца этого коридора, даже Полная Дама смотрит на неё как-то странно. Хотя, на самом деле, это скорее связано не со сплетнями, а с её измученным видом, но сейчас Гермиона не в состоянии это осознать — поэтому первая слеза скатывается по её щеке, ещё когда она выдыхает пароль.

Она стоит в тёмном коридоре между портретом и гостиной в течение нескольких невероятно долгих минут. Слышит голоса — голоса Рона и Симуса, но не может разобрать, о чём они говорят.

Она знает, как это будет больно. Не нуждается в Боггарте, чтобы вспомнить, как сильно она боится боли.

Тем не менее, она также знает, что чем дольше она будет стоять тут, тем выше вероятность того, что она потеряет самообладание. Что она потеряет Рона…потеряет Гарри, навсегда.

И этот страх гораздо сильнее.

Сжав руки в кулаки, она сглатывает ком в горле и делает несколько шагов вперёд. Тёплое сияние камина кажется ей почти враждебным, потому что оно не даёт ей спрятаться в тени.

Но её присутствие замечают не сразу.

И она может только смотреть.

Рон…

Рон в слезах.

Он сидит в одном из кресел, запустив руки в алые волосы, и слушает Дина, который пытается что-то ему сказать. Пытается поддержать или дать какой-то совет — что-то из этого. Его глаза покраснели, его дыхание частое и прерывистое, а на щеках видны влажные дорожки.

Она… она видела, как Рон плачет, только один раз.

После Фреда.

Это зрелище выбивает из неё шумный вздох, который выдаёт её присутствие.

Все головы поворачиваются в её сторону — словно стая волков, заметившая угрозу — и она действительно колеблется. Колеблется. Отступает на шаг назад, испугавшись силы их взглядов. Выражений их лиц.

Разъярённые. Готовые защищать. Готовые к бою.

Словно она опасна.

Кроме Рона.

Его взгляд сломан. Ушли всё насилие и агрессия, которые она наблюдала в течение последней недели. Исчезли отвращение и ярость. Но то, что заняло их место, ещё хуже. Гораздо хуже.

Потому что он выглядит как ребёнок.

Как растерянный, обиженный маленький мальчик, который не понимает. Не понимает, не может понять, и он выглядит отчаявшимся. Отчаявшимся и преданным.

— Тебе нужно уйти, — огрызается Симус, и неожиданно он закрывает ей обзор. Встаёт перед Роном. И вот — вот эта гриффиндорская смелость, вот только она никогда не думала, что эта смелость однажды будет направлена против неё.

— Мне нужно поговорить с ним, — говорит она едва слышно. Шёпотом. Это всё, что у неё получается.

— Нет. Нет, тебе не нужно. Тебе нужно уйти.

— Симус, пожалуйста… — как она до этого дошла? Почему она умоляет? Умоляет Симуса Финнегана разрешить ей поговорить с её самым близким и дорогим другом?

— Уходи!

— Симус…

Голос Джинни. Голос Джинни это — это словно целебная мазь против ожога третьей степени.

— Уйди с дороги, — говорит она. Гермиона не видит её за ним.

— Ты шутишь.

— Да ладно, Симус. Просто… просто отойди.

Симус морщится и ещё пару секунд зло смотрит на Гермиону, прежде чем вскинуть руки и отойти на несколько футов, к одной из книжных полок.

И она снова видит измученное лицо Рона — а также Гарри и Джинни, что стоят позади него. На лице Джинни можно увидеть сложную смесь жалости и неуверенности, а лицо Гарри — оно пустое.

Она знакома с ним достаточно долго, чтобы знать, как хорошо он умеет скрывать свои эмоции.

В отличие от Рона.

Её глаза снова неохотно находят его — она боится, боится боли, которая расцветает в её груди.

— Рон… — говорит она. Почти хнычет. Она неосознанно делает несколько медленных шагов вперёд, но её пульс учащается, потому что она слишком ярко чувствует недружелюбное настроение собравшихся здесь гриффиндорцев. Как чёрное облако.

Она проталкивается сквозь него.

Встаёт перед креслом Рона. Его руки выскальзывают из волос и проходятся по щекам, искривляя черты его лица, прежде чем он складывает ладони перед своим носом, словно в молитве.

— Ты… — начинает она, но её голос ломается. Заставляет её начать снова. — ты никогда не должен был это увидеть, — она пытается сдержать слёзы, но они оказываются сильнее. Скатываются по её щекам. — Я…я не хотела, чтобы ты это увидел.

Рон тяжело моргает, глядя на неё. Один раз. Два раза. Она никогда не видела его глаза такими.

— Зачем ты это делаешь? — шепчет он в свои ладони. — Зачем? Зачем ты это делаешь? Зачем?

Она отчаянно качает головой — слёзы скатываются с её подбородка.

— Я не — я не выбирала это. Клянусь, я никогда этого не хотела. Я пыталась…я пыталась тебе сказать, я не могла выбрать—

— Ты разбиваешь мне сердце, — проговаривает он. Его руки сжимаются в цепкий замок.

И с её губ срывается нервный всхлип. Она давится им. Подавляет другой.

— Нет, я не хотела — мне жаль. Мне так, так жаль. Рон — я не могу, мне очень жаль. Я никогда не хотела—

Он вскакивает с кресла так внезапно, что она отшатывается, чуть не заваливается назад.

— Он не любит тебя! — кричит Рон, взмахивая рукой — пугая её. Пугая всех. — Не любит! Он никогда не будет любить тебя. Я — я тот, кто тебя любит, — и он с такой силой тыкает пальцем себе в грудь, что это должно быть больно. — я всегда любил тебя!

Она упирается в кресло напротив, больно ударяясь бёдрами о подлокотник.

— Рон, я, — она ничего не видит сквозь слёзы.

— Почему я недостаточно хорош?! — кричит он. — что у него, блять, есть, чего нет у меня? Что он — почему он получает — почему… — он не может даже закончить предложение. Его слова прорываются между отчаянными, шумными вздохами. Его грудь часто вздымается, и он паникует. Он… — что со мной не так? Что со мной не так? Почему не — почему — почему не я, я не —

Она не успевает остановить себя.

Она бросается вперёд и дёргает его в свои объятия. Прячет лицо в его горячем плече и слышит, как он издаёт тихое болезненное мычание — чувствует, как оно вырывается из его груди.

А потом его руки сжимают её кудри, он утыкается носом в её макушку и плачет. Он просто плачет. Она обнимает его, и он плачет, и он держится за неё так, словно провалится сквозь пол, если отпустит её.