Она снова смеётся, её дыхание совершенно сбилось. Он больше её не предупреждает.

И вдруг он входит.

Она охает. Ударяется затылком о каменную стену, не чувствует боли — не почувствует до завтра. Потому что он был прав. Так, так прав. Это совсем по-другому. Этот угол. Глубина. Это всё меняет.

Это больно.

Но это также моментально утоляет жажду, вызванную этой ужасной пустотой. То, что нужно. Словно идеально выписанное лекарство. И звук, который он издаёт — то, как его голова опускается на её плечо… это заставляет боль раствориться.

— Блять, — шипит он.

— Пожалуйста, — шепчет она, потому что он не двигается. Не заботится об этом зуде между её ног. Эта низкая пульсация глубоко внутри неё всё ещё требует внимания.

Его руки дрожат. Они проскальзывают по оголённой коже её талии, забираются под ткань её рубашки, чтобы схватиться.

И медленно — слишком медленно — он начинает двигать её. Начинает направлять её бёдра, приглашая его, выгоняя его — снова и снова.

Она издаёт какой-то нелепый звук. Может быть, это было какое-то слово. Или нет. Она не знает. Всё, что она чувствует — это давление. Жестокое давление на ту точку, в которую он, кажется, попадает каждый раз.

Это чувство заставляет её напрячься. Она автоматически сжимает какую-то группу мышц, и что бы это ни было, это выводит его на яркую реакцию. Заставляет его дёрнуться, сорваться на стон и прижать её крепче к каменной стене, чтобы сменить ритм. Ускориться. Начать толкаться глубже. Сильнее.

Она вздыхает. Поднимает руку, чтобы запутаться пальцами в его волосах, и почти одновременно его рука оставляет её талию, чтобы скользнуть по её бедру. Сжимает его и поднимает выше, вбиваясь ещё глубже.

И его зубы сжимаются на её горле — её ногти царапают кожу его головы — их разрозненные стоны разносятся по башне — и она чувствует, как разрастается внутри неё это давление, как оно расходится — и он не останавливается, не замедляется — и она подталкивает его, подталкивает его — говорит вещи, которые никогда не собиралась говорить — никогда не говорила — пожалуйста и не останавливайся и вот так, да, пожалуйста, да, вот так — и он слушает, он невероятен — и его язык скользит по её коже, и она так —

Что-то громко ударяется о пол. Тяжёлый — глубокий стук, как будто книги. Они оба вздрагивают. Ритм Драко резко обрывается. Она охает. И его зубы отпускают её, чтобы она смогла повернуть голову.

Она не может понять это.

Не может.

Не может осознать, что это Рон.

Это Рон.

Стоит у лестницы. Его сумка с книгами на полу, его рот распахнут, и его глаза — они огромные и испуганные, в них отвращение, неверие и так много всего — слишком, блять, много всего сразу.

Они замирают. Все трое.

Нет никакого мыслимого способа скрыть, что именно они делали, но она всё равно рассеянно задаётся вопросом о том, возможно ли это. Может ли она придумать какое-то оправдание, какую-то ложь.

— Рон… — выдыхает она; её голос звучит прерывисто, хрипло.

Он не поднимает свою сумку. Просто шумно выдыхает, ещё раз оглядывая их. И затем он уходит вниз по лестнице. Так же быстро, как пришёл. Быстрее.

Их накрывает мучительная, оглушающая, невозможная тишина.

Драко выходит из неё — это странное ощущение, которое не соответствует ничему из того, что она чувствует. Он опускает её. Держит её, пока не чувствует, что она может стоять сама.

Она не отрывает глаза от лестницы.

— Боже мой, — шепчет она, и в её голосе нет ничего. Просто воздух.

Что-то пульсирует у неё в груди, и она заставляет себя отвести взгляд — посмотреть на Драко, надеясь, что у него найдется какой-нибудь совет. Какой-то план. Хоть что-нибудь.

Но то, что она видит, вызывает у неё тошноту.

Заставляет её почувствовать себя отвратительно.

Она с ужасом оглядывает его равнодушные глаза, каменное выражение его лица. Не может понять. Не может понять. Не может дышать.

— Ты знал.

========== Часть 31 ==========

11 января, 1999

Он не двигается. Ни на дюйм.

Его глаза холодные, выражение его лица скрыто за маской равнодушия — она не может его прочесть.

— Ты знал. Ты знал. Ты спланировал это.

Его согревающие чары рассеиваются, и их накрывает ледяной порыв ветра. Она едва замечает это.

— Спланировал — это слишком сильное слово, — говорит он, и в его голосе нет эмоций, вообще. Ничего. Пустота. — но всегда можно рассчитывать на то, что Уизли не закончит свою работу вовремя. — он щёлкает костяшками пальцев. Поводит плечами. Спокойный. Всегда такой чертовски спокойный. — так что, нет — не то чтобы план, но правильное предположение.

— Ты уже закончил этот проект, — это всё, что она может сказать.

Ему хватает смелости пожать плечами.

Она думает, что её сейчас стошнит. Прямо здесь. На пол. Чувствует, как желчь поднимается в её горле. Но нет — нет, она не даст этому произойти. Она не будет такой жалкой. Она отказывается. Нет, её не стошнит, ей просто нужно…ей нужно —

Гермиона делает шаг вперёд и собирает всю свою силу.

Бьёт его по лицу.

Его челюсть — холодная, твёрдая каменная плита, разбивающая чувствительную, тонкую кожу её костяшек. Её руку пронзает горячая острая боль. Она слышит оглушительный треск.

Малфой не издаёт ни звука. Её удар заставил его повернуть голову, и пару секунд он так и стоит, позволяя ей смотреть, как яростная краснота распускается на коже его щеки.

Его глаза напряжены, когда он снова переводит на неё взгляд.

— Ты больной, — выдыхает она, чувствуя, как закипает её кровь. — больной и ненормальный, — она не удовлетворена этим. Она не уверена, что сейчас её хоть что-то может удовлетворить.

Но лёгкое изменение его выражения — трещина в его каменной маске — это начало.

Тем не менее, ей больно даже просто смотреть на него.

Она не может. Ей нужно уйти. Нужно убежать. Она — Рон. Рон на первом месте.

Рон.

Малфой всё ещё, чёрт возьми, разговаривает.

— Может быть, Грейнджер, — он снова пожимает плечами. Снова.

И яд, закипающий в её венах, прорывается наружу. Заставляет её скривиться и сказать это.

— Я ненавижу тебя.

И нет. Нет, этого недостаточно. Это недостаточно больно. Должно быть больнее. Так же больно, как ей.

— Ты ничто.

Вот оно.

Это боль, которую ей нужно было увидеть.

То, как воздух выходит из его рта на выдохе и то, как с ним опускаются его плечи. То, как приоткрываются его губы и тускнеют его глаза. То, как он моргает.

Это даёт её ногам силы двигаться.

И она бежит.

11 января, 1999

Дневник,

Никто не учил меня.

Никто не усадил меня и не объяснил. Не объяснил, блять, что я должен чувствовать. Что я должен делать. Как я должен себя вести.

Мать и отец никогда не говорили мне: “Да, Драко, это будет так больно”, или “Доверять будет так сложно”, или “Вот что ты никогда не должен делать. Никогда. Вообще.”

Никто не провёл для меня, блять, эту линию.

Никто никогда не готовил меня к тому, каково это будет. К тому, насколько всё это будет бессмысленно.

К тому, как она начнёт смотреть на меня, и разговаривать со мной, и ждать чего-то от меня.

Чего-то в духе поддержки. Или безопасности.

Какого хуя я должен был, блять, делать с этим?

Серьёзно. Серьёзно.

Я попросил её, блять, доказать это, а потом она, блять, это сделала.

Здесь две, блять, стороны.

A: Это ёбаная Грейнджер. Грейнджер, которая, которая никогда, блять, не выходит из своей зоны комфорта, если только не ради Святого, блять, Поттера. Грейнджер, которая никогда бы не поставила себя или свою репутацию под угрозу ради меня. Я бы поставил на это деньги.

Но, кроме того, Б: это ёбаный я. Когда, чёрт возьми, за последние восемь лет, нет, за последние восемнадцать лет, что-нибудь прошло так, как я хотел? Так, как я просил?