— Хватит, хватит, — вздыхает она и тянет его за волосы так сильно, что это точно должно быть больно.

Он отстраняется, но только для того, чтобы запустить пальцы под кружево и совершенно стянуть с неё бельё, успевая нырнуть обратно между её ног, прежде чем ей удаётся свести их.

— Нет, подожди — нет, — нервно бормочет она, пихая его и извиваясь.

Он с силой дёргает её за бёдра. Разводит их так широко, что это больно — напрягает мышцы. Она вздыхает и цепляется взглядом за его черты, а он просто смотрит на неё, находясь в паре сантиметров от места, в котором совершенно точно не должно было оказаться ни одно мужское лицо.

— Гермиона? — говорит он, вскидывая брови, и впервые услышать, как он произносит её имя, оказывается достаточно — она замолкает.

Несколько секунд они напряжённо смотрят друг на друга.

— Да? — выдавливает из себя она. Почти пищит.

— Заткнись нахуй.

А потом его лицо снова оказывается между её ног, и его язык переходит в наступление, проходится по нервным окончаниям, о существовании которых она и не подозревала. Она откидывается на подушки, с её губ срывается тяжёлый стон, и всё, что она может, это беспомощно дёргаться, пока он целует её там с такой же страстью, с какой раньше целовал её губы.

Её разум предлагает ей выбрать из двух вариантов. Она может либо совершенно расслабиться и позволить своим мыслям превратиться в кашу, либо начать слишком яростно анализировать происходящее. Она решает, что первый вариант сделает её слишком уязвимой.

Так что она думает. Думает, думает и анализирует, пока Драко Малфой ласкает её языком.

Каждый раз, когда ночные разговоры в комнате девушек касались чего-то подобного, Парвати обычно поднимала тему орального секса.

Судя по тому, как об этом говорили опытные девушки, всё это состояло из махания языком, рисования алфавита и большой осторожности. Ромильда говорила, что кончить таким образом было довольно сложно, так как парни редко оказывали достаточное давление.

И теперь Гермиона думает, что они оказали ей плохую услугу, потому что она оказывается совершенно не готова к тому, как выглядит оральный секс в исполнении Драко Малфоя.

Он до невозможного раскованный.

Никаких мазков и кривых зигзагов языком, на которые она рассчитывала — он целует её широко, влажно, словно пытаясь достать последние капли из миски с мороженым, не ищет какие-то особые точки и не рисует буквы. Вместо этого он сосёт. Сосёт. Лижет, сосёт и плотно прижимается к ней губами, снова и снова, и, Господи, эти звуки.

Она абсолютно не готова. Её бёдра дрожат, дыхание сбивается, и она отчаянно ищет этот недостаток ощущений, о котором говорила Ромильда, но вместо этого находит неизменно растущую волну дрожащей энергии.

Её разум сменяет направление движения, и она задумывается о том, какова она на вкус. Вспоминает, как Парвати говорила о том, как некоторые парни заставляли её чувствовать себя неуверенно. Говорили, что им не нравится, какова она на вкус. Гермиона не может представить, чтобы она была хороша. Чёрт возьми, она волновалась и потела, и она не ожидала, что его язык окажется там. Что если он—

— Гермиона, — неожиданно говорит он, вырывая её из этих мыслей и заставляя подумать о том, насколько она рада тому, что в её имени целых четыре слога.

— Да? — хрипит она, когда осознаёт, что это был вопрос. Она заставляет себя поднять голову, и, оказывается, она не была готова к тому, чтобы увидеть его между своих ног; его губы и подбородок влажно блестят. Её щёки горят.

— Когда я сказал заткнуться нахуй, я в том числе имел в виду твой огромный мозг.

— Я… я просто… — глупо бормочет она, тяжело дыша, — что если я на вкус—

Он снова дёргает её за бёдра — его способ заставить её замолчать.

— Ты на вкус, — начинает он, а потом заставляет её смотреть, как он широко проходится по ней языком, его глаза закрываются, и он срывается на низкий стон. — ты на вкус как ёбаный опиум.

Гермиона вздрагивает, подавляя очередной крик, но даже сейчас продолжает думать.

— Опиум горький.

— Перестань воспринимать всё так буквально и не будь ёбаной всезнайкой хотя бы две сраные секунды, пожалуйста, — говорит он, прежде чем сделать паузу, чтобы всосать невероятно сконцентрированный комочек нервов. — я употреблял очень много опиума. Я, блять, обожаю опиум. Ты даже не представляешь, как я люблю опиум. — она не может поверить, что он разговаривает с ней, пока лижет её вот так. После каждого предложения он останавливается и сосёт, целует её, пока у неё перед глазами не проступают белые пятна, а потом продолжает. — но идиоты в психиатрическом отделении Министерства решили, что я больше не заслуживаю опиум. Ты можешь в это поверить? — его язык ныряет ниже, дразнит её вход. Она дёргается — скулит. — И я был очень, очень… — его язык ныряет в неё, а потом выскальзывает обратно, заставляя её застонать, — очень расстроен, ты представляешь. — одна из его рук отпускает её бедро и скользит туда же, где находится его рот, играет с ней пальцами так, будто точно знает, где находятся все её самые сладкие точки. — Но теперь… — ещё один влажный поцелуй. — мне совершенно плевать, потому что это… — его палец проскальзывает в неё. Она роняет голову обратно на подушки. — …ты… — он добавляет второй палец — начинает ритмично двигать ими, пока его язык работает над тем же комочком нервов. — …гораздо лучше. — а потом он добавляет третий палец, с силой сосёт и давит на точку внутри неё, о существовании которой она не подозревала, и этого уже слишком много.

Она кричит. Отстраняется, вырывается из его хватки и сворачивается в подушках, дёргаясь на них и извиваясь, пока её накрывает волнами почти болезненного удовольствия. Прячет от него лицо.

Она остаётся лежать в позе эмбриона, пока её дыхание не успокаивается, пока она не прекращает дрожать. Но даже тогда не может заставить себя посмотреть на него.

Она чувствует, как подушки сминаются под ним, когда он подползает к ней. Чувствует, как его холодная рука обхватывает её подбородок, заставляя её поднять голову и посмотреть на него.

— Я думал, ты из Гриффиндор, — усмехается он. Затем он показательно облизывает свои губы. Слизывает с них влагу и довольно улыбается, когда у неё перехватывает дыхание.

— Ты…ты совершенно точно из Слизерин, — шепчет она дрожащим голосом. Вздрагивает, когда чувствует, как его рука снова проскальзывает между её ног.

Она наклоняется, чтобы оттолкнуть его пальцы.

— Нет, стой — нет, я… я слишком чувствительная, — и она осознаёт, что это звучит почти умоляюще. Краснеет.

— Мне плевать, — рычит он, другой рукой надавливая на её бедро, чтобы снова уложить её на спину. Она слышит характерный звон пряжки его ремня. Видит летящую в сторону вспышку фиолетового, когда он избавляется от своих брюк, тетрадь, что покоилась в кармане, шумно ударяется о пол.

Её живот внезапно начинает светиться розовым, пугая её, а потом она слышит, как его палочка со стуком падает где-то с другой стороны.

— Ты… ублюдок, — слабо бормочет она, и её руки предают её, обвиваясь вокруг его шеи — приглашая его, прося его оказаться ближе.

Его язык проскальзывает по её губам. Он раздвигает её ноги.

— Я знаю.

А потом он входит.

Они лежат посреди беспорядка из бархатных подушек и разбросанной одежды, потные и уставшие, и оба не могут уснуть.

Их позиция не совсем романтичная, но в то же время достаточно интимная. Она никогда не планировала обниматься с ним. Ей это не нужно. Ей плевать. Вот так, лежать к нему лицом и касаться только лодыжками, ей более чем достаточно. Его влажные от пота волосы растрепались там, где в них сжимались её пальцы; она чувствует блаженную боль между ног.

В какой-то момент он усмехается, цепляясь пальцами за одну из её кудряшек и наблюдая, как та пружинит обратно.

— Счастливого Рождества, кстати.

Что-то тёплое пульсирует в её груди.

— Счастливого Рождества, — тихо отзывается она. Не говорит ему, что это лучшее её Рождество за последние несколько лет.